there's always a price to pay 'cause I'm always coming down even when I seem okay...

Периодически заходить в дневник без конкретной цели и перечитывать записи медленно становится своеобразной привычкой. Несмотря на то, что дневник и в лучшие его времена не был отдушиной, а скорее платформой для общения - фандомного и не только, не могу сказать, что мне грустно, что он утерян (пора признать, что он давно растерял свои главные функции и, поэтому, перестал работать). Однако в контексте уже почти трехмесячной самоизоляции и внезапного обострения приступов переосмысления предыдущего опыта интересно смотреть назад, на этот дневник, в том числе, и иногда радоваться, иногда удивляться тому, что случалось со мной, с моими работами, моим восприятием и прочее. Я уже давно перестал писать для фандомов, начал писать исключительно для себя и даже успел бросить. Успел объездить всю Европу и три пустыни, влюбиться в пустыню, возненавидеть её, простить и снова влюбиться, потому что в контексте привязанностей пустыня (и в той же степени степь) всегда будут мне родными, что бы ни произошло. Так или иначе, я всегда буду возвращаться. Возможно, дайри отчасти пустыня и мне просто не хочется окончательно закрывать дверь и я, украдкой, как ребенком в былую пору, приоткрываю дверцу холодильника, потому что там вкусности, интересно и лампочка, которая загорается только при открытой дверце. И тебя поучают, немного лениво даже, мол, прекрати стоять с открытым ртом перед открытым холодильником, но ты не можешь - как же так, это же невероятно интересно!.. И сейчас я вот так же оглядываюсь - на себя в университете, на себя в путешествиях, на себя на самоизоляции в квартире, в которую, казалось, уже точно никогда не вернусь... И это, конечно, невероятно интересно, но так же возбуждает вопрос, который не был доступен мне, как ребенку, - целесообразно ли держать открытой эту дверцу, если посчитать стоимость электроэнергии, и вкусняшек в холодильнике уже может и не быть? Целесообразно ли постоянно оглядываться и ценить то, каким ты человеком был, но, возможно, уже совершенно не являешься?

---

Несколько похеренный режим сна (вообще никакой) пока ни к чему полезному не привел, но зато я теперь считаю часы сна, и это победа, т.к. теперь можно награждать себя пивом за long-time streaks. Как будто онлайн-игра какая-то, мать вашу. Андрей всё ещё в Марокко, и это очень грустно, потому что мы собирались туда вместе, но я провтыкался с визой. Теперь грущу и смотрю его инстаграм-сторис, потому что почему бы и нет. Подал заявку на марокканскую, японскую и косовскую (через стамбульское посольство, мегамуторно) визы. Сижу, жду результатов. В пятницу лечу в Финляндию просто потому что от привычки выбираться каждую днюху хоть куда-то не так уж и просто. Лара звала в Берлин, но я представил, как неловко нам будет в одной квартире - в той, которую мы должны были снимать на четверых с Ноллиг и Таль, но случился некоторый проёб. Алиса звала в Израиль, но я ещё не отошел от августа, тода раба, обойдусь пока, тем более, что в Рамат-Гане ещё примерно полгода будет учится Малка, и у нас было суперское свидание, но это невероятно неловко, и я не умею в такого рода социализацию - и именно поэтому у меня друзья и знакомые по всему миру, но почти никого нет в том месте, где я сейчас (стационарно). Я просто не умею оставаться рядом с людьми и для людей. В сфере образования всё ещё сложнее, чем было, когда я был в Дании. Вдали от прекрасного замка я всё таки осознал, что не вывожу, и вряд ли вывез бы, если бы остался там, поэтому, as of now, Ротберг за деньги, которых у меня нет, Бар-Илан, украинский выш с сентября (многозначительно смотрю на Острожскую академию), или, если я всё таки психану и уеду, то Берлин или Осло. Но мне тяжело даже думать об университете - о четырех годах - настолько сложным был год во Львове, насколько сложным было всё, включая людей, город и мою похеренную менталочку. Конфликт отцов и поколений всегда был развит у тюленей, ёпта. Аколь беседер когда нихуя не аколь беседер.
Следующую неделю в Финляндии буду есть торт, курить и греться под клетчатым шарфом, который мне подарил Алекс ещё энное количество лет назад. Надеяться, что не поеду крышей и не самовыпилюсь аккурат в день рождения. Всё же, кто-то должен написать на моём фейсбуке, что на день рождения мне нужно дарить только деньги. На крайняк, здоровую менталочку, хорошую фотокамеру или мартена, но лучше всё же деньги.

---

Самое время вспомнить классику: медоед, которому ваще на всё похер.

---

В Дании мы жили в большом castle-like здании и по субботам, когда все просыхали от пьянок или уезжали по домам (датчане), мне очень нравилось выходить в так называемый внутренний дворик. Площадка, зажатая между восточным и западным крылом, жутко заброшенная, если честно, но было в ней какое-то дикое очарование - в небольшой парковочной зоне, где стояло три-четыре машины преподов, которые оставались в школе на выходные, и работников кухни, лодка на колесах, которую спускали на воду только в период с апреля по сентябрь, в маленьком озере, которое от пролива отделяла маленькая полоска земли... Весь январь и февраль я просто жил там и не мог поверить в эти огромные просторы. Мне, который всю жизнь прожил в центральных районах, даже включая переезды для проектов и университета, было даже немного неуютно. Утром, пока ленивое зимнее солнце еще не прогрело землю, можно было открыть окно и вдохнуть полной грудью, а затем выйти на улицу и просто идти. В списке morning activities это значилось как walk & talk и, иногда, мы действительно разговаривали, но чаще, гораздо чаще я просто шёл и дышал этими просторами - этим мостом, этим проливом, этой солью в воздухе, и всё в том городе было так похоже на мой родной, и одновременно совершенно другим. По сути и датским меркам, мы жили в пригороде. По моим личностным ощущениям, в живописной глуши. До ближайшего супермаркета было два с половиной километра вдоль трассы, до ближайшего города - либо пять километров по эту сторону от пролива, либо через пешеходный мост и совершенно потрясающий лес - все семь километров. Особенно забавно было, когда в июне возвращался домой и, из-за забастовок на железной дороге, мне пришлось идти пешком и с вещами семь км по этому лесу, чтобы поймать поезд на следующей станции. Но мне все равно нравилось - когда мы со Стейси пошли в лес прогуляться, устроили пикник под мостом с другой стороны от пролива, нашли чей-то выпас и гладили лошадей, и вокруг был такой простор, к которому я никогда бы в жизни не смог привыкнуть. Скучная, деревенская пастораль, по сути, но на душе от неё становилось так хорошо и так спокойно, что в тот момент мне было легко понять датчан в частности и скандинавов в целом, самые довольные жизнью нации.

Если честно, такое же чувство внутренней свободы у меня было только на берегу Балтики в Эспоо, когда мы с Т. и А. совершенно импровизированно решили искупаться, и, в целом, провели те три дня неимоверно хорошо и, да, тоже спокойно. Потом я месяц был в Израиле, в августе, когда от совершенно удушающей жары не помогало ничего, кроме холодного крафтового пива и ночной поездки на электроскутерах по Флорентину. И вот эти чувства, которые я испытываю в поездках, переездах, долгосрочных (относительно путешествий) приключениях, всегда возвращают меня домой, но оставляют с вопросом: действительно того ли я ищу?

---

Когда инсомния is acting up, again, а настроения пересматривать какие-то жутко шаблонные сериалы типа Hawaii Five-0 нет, единственными спасителями (и предоставителями лулзов) становятся Bandcamp и Tinder. Последний потому что там просто всегда весело. Особенно весело было, когда у меня в био стояло «напиши мне, если слушаешь порнофильмы, а не смотришь», и, признаюсь, у меня в личке никогда не было такого нашествия тупых людей. A на Bandcamp мне нравится уползать за новыми впечатлениями. За чем-то совсем камерным, как, например, девчушка из Берлина, которая писала музыку на кассетах, и записывала то, как она играет - своеобразный музыкальный секонд-хенд получался. Да и музыка огонь. Иногда, когда надоедают подборки Spotify или просто не получается что-то там найти, Bandcamp - идеальное пристанище. И система, когда можно поддержать исполнителя, мне тоже супер доставляет.
Пока что просто делюсь

годнотой:

Если после прослушивания будет желание обсудить, приползайте в комменты, буду рад.

---

10.X.19

вот бы поймать света луч во тьме

и уберечь его под пальто ['c]

Спустя некоторое (весьма длительное, нужно признать) время, я всё таки снова здесь и снова хочу писать. Но, так сказать, рефрактерный период был невероятно сложным для меня, и я не знаю, смогу ли я снова вернуться к тому состоянию — если захотелось писать, то обязательно напишу; к тому состоянию, где каждая идея была достойна жить и меня действительно хватало, в плане ресурсов, на воплощение. Я таки вытащил из себя две новых главы «По дороге в Капернаум», но на остальные идеи меня пока не хватает.

До одури хочется написать текст про своё, личное — до невозможности интимное, признаться — знакомство с пустыней, особенно на почве недавно прочитанных «Ветра пустынь» и «Два Два Один Браво Бейкер». Пустыня, грассирующее в устах Марка desert, в любви к ней — невозможной какой-то даже, но оттого ещё более прекрасной, невинной — хочется вечно признаваться. Совершенно без устали, под ярчайшим светом звёзд. (Если есть такое желание, для визуалиции можно забить в гугл «Мицпе Рамон» или «Цофар»).

До одури хочется вписать вот эти чувства в какой-нибудь определённый фандом, вот эти вот чувства — слишком сильные для меня, просятся наружу, хочется делиться ими, чтобы люди, читая, тоже загорались этим и просто ехали - туда куда хотят, куда зовет сердце, как бы тупо ни звучало.

Сейчас на таком тупом отрезке в жизни, что совершенно неясно, что делать дальше - возвращаться доучиваться в Данию, в украинский университет или, может, вообще с нуля поступать на стипендию куда-нибудь в Берлин; или же довериться зову и попыткам рационализации, который снова зовут в землю молока, мёда, совершенно уебищной политической системы и высочайших цен, и я сижу и сижу, и просто... I have no emotinal resources to deal with that right now, что снова возвращает меня к желанию писать. Это всегда было первичным — что бы меня ни тревожило, про это всегда можно было написать, расписать, прости господи, отрефлексировать, и, господи, как же плохо было без возможности обратиться к этому методу последние года полтора.

---

это — пост-обещание вернуться к работе над «По дороге в Капернаум».

tw: нецензурная лексика, совершенно не вычитано.
условно четырнадцатая часть.

---

С января живу в Дании, в достаточно большом castle-like здании на берегу моря. Регретирую ничего, потому что ради этого (ну, или просто удачно совпало по времени) бросил университет и полгода бомжевал по Европе.

Интересные люди, интересные вещи, местами любопытные концепты и парадигма мышления, несомненно, совершенно отличная от привычной, даже несмотря на тот факт, что у меня нет постоянного места проживания уже более, чем два года. Как там было в песне СБПЧ, мы вышли из дома за чудесами?...

Поскорее бы найти уже дом и вернуться туда. С чудесами вместе.

---

Звкончилась подписка на Spotify, и продлевать лень. За то время, что меня здесь не было, скорее всего, изменилось очень многое. Но даже спустя все эти перемены все вернулось на круги своя (ненадолго) - я в одесской квартире, где всё ещё протекают потолки и невозможно готовить рыбу.

Нашел в твиттере скрины «По дороге в Капернаум», и, вы знаете, так сильно захотелось вернуться и дописать, осилить этот (тяжелый для меня во всех смыслах) текст, но, стоило перечитать последние главы, и я понял, что не смогу. Я не могу писать много о том, что болит. И тополя уходят, но след их озёрный светел. Если честно, я всегда терпеть не мог такие деревья - акации, тополя и им подобные.

Очень хочется следующий месяц провести в Киеве и Израиле, надеюсь, что получится. С января уезжаю в Данию на учёбу, протестить себя в поле, в котором я вряд ли мог когда-либо себя представить. Кто знает, может быть, у меня получится. Может быть, я вылезу из этого болота, самостоятельно.

---

You're waiting for someone
To put you together
You're waiting for someone to push you away
There's always another wound to discover
х х х

---

вялл, я уже и забыл, когда последний раз приносил

сюда какие-то свои литературные потуги.

х х х

вот он - полностью обнаженный - предстал пред тобой,
этот мир. даже не думай отречься иль отпустить его,
в вечно-зеленых, в на-сто-лет-еще-молодых глазах толпы
видно, как разливается ложь, и плывет по реке.
видишь, вчера умирали звезды - и от них у тебя кровила десна,
видишь, нёбо немеет от понимания, что небо не бесконечно.

...

в этой реке - прозрачной, как тонкая кружевная вуаль - жизнь,
и в ней видно, как распадаешься на частицы ты.

 

когда умирали звезды, их жалоб, тихонько отданных

прохожим-кометам, не слышал никто, и все собирались

компаниями у себя на верандах и на балконах, чтобы глазеть на небо.

небо медленно умирало, а люди продавали на это билеты.

вот он, твой мир, немного холодный, возможно, немного пустой,

но ты здесь - хозяин, тогда уж и ты придумай да обустрой,

но умирать посреди комфорта - последнее дело,

если до этого тысячи лет ты был черной дырой.

 

 

в космосе кто-то умер, но запах гнили никто не услышал.

в космосе кто-то умер, в космосе постоянно такое, в космосе

- слышите!, в нашем любимом космосе - мертво все.

космос - окончание любой из историй - знает, где

что найти и как разыскать, знает, что в море хранится

лишь соль от слёз по безврозвратно ушедшим,

и некоторые моря не имеют рыбы, потому что та убежала

от обязательств.

 

 

я уверен, если крикнуть космосу (по привычке) "кто там?",

то тебе не ответит ни там, ни хотя бы кто,

и, на деле, имена наши - лишь жалкое эхо того,

как их кто-то до этого (тысяч несколько лет назад)

тихонечко

произнес

в пустоте

 

 

и космос эти слова унес.

ты пока что еще живой - пока что все еще здесь,

и на встрече старых знакомых и новых друзей, ты - пустое место

в углу, в который под прямым углом упирается старый стол.

эти люди, вокруг тебя, они умерли все давно. этот - лет десять назад,

этот - вообще пятьсот, но ты

единственный

там остался живой.

 

 

подожди. что такое вообще живой?

ты просыпаешься по утрам, у тебя все болит - и виски, и колени,

и даже голеностоп (это умное слово ты когда-то давно нашел

в интернете, и теперь пользуешь где под стать).

засыпаешь, расплакавшись напоследок, обещаешь себе,

что "ну, вот это точно в последний раз",

а потом посреди ночи тебя вдруг разбудит эхо тех, кто давно

ушел, тех, кого уже никак не вернуть.

 

 

звезды ведь тоже мертвые. возможно, они когда-то даже

были людьми, но отпустили себя, пропащих, в прогулку

по космосу, в прогулку, где нет ничего - ипотеки, долгов за учебу,

ментальных проблем, ребенка и драк его постоянных

в школе, аптек и лекарств, которые не вылечат тебя,

не добавив перед этим тебе проблем.

 

 

город весь опустел, а за ним - страна, государство, планета.

остался лишь ты один,

и, на деле, нас таких "одиночек" - семь миллиардов, но

хочется все равно отпустить себя.

оказаться вдруг посреди орбиты и закричать " ну за что,

ну за что же мне это все?".

 

 

и звезды не знают ответа...

но умирает звезда на небе и вместе с этим у тебя снова

кровоточит десна, ты собираешь все вещи

и превратившись в гулкое эхо

летишь домой.

 

 

может, ты и не прав,

но звезды считают, что ты живой,

звезды считают, что ты слишком молод еще,

чтобы знать, что такое смерть.

 

---

Göran Rosenberg; немного инсайда для себя.

The distinctive Swedish blend of hard-to-penetrate cultural codes and claims to a universal culture of reason and rationality was perhaps most clearly manifest in the role of religion in Sweden. Up to the post-war period, Sweden could reasonably be described as a monolithic state-church society with a distinct and visible Lutheran cultural identity. Linked to the ideal of a People's Home was the Lutheran ideal of a People's Church, folkkyrka, originating in Germany in the 1880s and particularly cherished by Christian Social Democrats. The Church of Sweden thus came to be identified with the state and the state identified with the church and protected its interests; the church relinquished its moral and spiritual independence from the state while the state provided it with a de jure monopoly on religious affairs. Prior to 1860, the only organized Christian denomination allowed was the Lutheran. Thereafter you could leave the Church of Sweden only if you joined another Christian denomination approved by the state. Full freedom of religion was not instituted in Sweden until 1951, and the formal separation of church and state in Sweden took place only in 2000.

All this made for a culturally entrenched state religion indivisibly intertwined with the national and social ambitions of modern Sweden. The Church of Sweden not only refrained from challenging the mainly secular foundations of this enterprise but largely served to support and legitimise them. The Church became progressively secularised, if you will, imbued with the emerging tenets of reason and rationality, owing its power less to its spiritual authority than to its role as the official custodian of semi-religious national traditions and specific matters of state (such as population registration). When this increasingly anachronistic position was publicly challenged in the late 1940s it triggered a fierce public debate that lasted several years and in which the church more or less conceded the high ground to its secular critics, or rather, claimed the critics' ground for itself. The church had no argument with secularism, it was said. The reason was not alien to religion but part and parcel of it. The dogmas of the church were no longer seen as incompatible with secular principles. In fact, the debate did not so much pit the tenets of reason against the tenets of faith, as it revealed the tacit cultural bonds between church and state in Swedish society. Religion in Sweden thus became the great invisible in the narrative construction of Swedishness, adding yet another component to its peculiar fusion of tradition and modernity, religion and reason, cultural exclusion and political inclusion. Although the Christian roots of modern Sweden are rarely acknowledged there is no doubt that the self-professed secular nature of modern Swedishness is deeply steeped in a Lutheran tradition of national self-sufficiency and moral rectitude. Beneath the claims to universal tolerance and cultural openness, Sweden remains a society with a historically short experience of cultural and religious pluralism and therefore remains somewhat uncomfortable in confronting cultural and religious difference. A foreign surname and a foreign accent, not to mention foreign social codes and un-Swedish manners might still make a difference between being employed or not.

At the same time Sweden, perhaps more than any other European country, subscribed to an official policy of openness, acceptance, and tolerance towards new immigrants. Although labour immigration to Sweden formally came to a halt in the late 1970s, it was soon to be replaced by a relatively generous policy for the reception and absorption of asylum seekers and, eventually, of their extended families. This has dramatically changed the demographic make-up of Sweden, where 15 percent of the population, 1.4 million, is now foreign-born (as of 2010). In some urban areas, the share of inhabitants with a foreign background is approaching 90 percent. A fairly large influx of non-European asylum-seekers has thus challenged the official policy of multicultural integration by going hand in hand with a growing socioeconomic divide along cultural and ethnic lines. Unemployment and poverty have hit the foreign-born part of the population significantly harder than the rest of the population. So far the narrative of a rational, pluralistic and tolerant society open to all has prevailed over the narrative of a homogeneous society threatened by immigrants feeding off the welfare state, introducing alien religious beliefs and practices while refusing to adapt to Swedish norms and traditions.

---

предыдущие части можно найти здесь и здесь.

я ничего не вычитывал, сорян, и вообще мне уже даже не хочется ничего дописывать, потому что я последнее время на каких-то остатках энтузиазма функционирую, но я обещаю попробовать довести это дерьмо до хотя бы приемлимого места для открытого финала, не то, что до хэппи-энда. терпения вам, те, кто еще читают это дерьмо, и больше не слушайте тех, кто посоветовал читать что-то моего авторства - будь это фички, стихи или просто тексты.

первая фраза - типа флэшбек в какую-то там кажется шестую главу, где они тусили в квартире Гошана в Москве за пару дней до финала, а все остальное - продолжение со стороны Виктора, и писать про профессиональное выгорание, оказывается, так неприкольно, вы бы знали.

ворнинг: присутствует нецензурная лексика, совершенно не бечено, я даже не перечитывал, но, зная привычку моего ноута вырубаться на пустом месте, уже сливаю сюда от греха подальше.

Они сидят в московской квартире Гоши, в той самой, где никогда не бывает еды и очень холодные стены, но Юри, его маленький и любимый Юри, будто согревает всю кухню собой, будто согревает ту пустошь, что осталась у Виктора вместо сердца.

Он уходит в Барселоне, не забирая с собой почти ничего. Большинство его вещей, наверное, так и лежат в Хасецу нераспакованными, и Юри, если Виктор его когда-либо знал, так и не осмелился их выбросить или хотя бы разобрать. Принципы, взятые из детства, выжгли его и смотреть на выступления и интервью Юри, зная, что, возможно, мог бы находиться там, рядом с ним, - больно, но еще больнее осознавать, что, останься он, Юри бы, возможно, никогда не вернулся на лёд. Выросший в тепличных условиях, боготворящий Виктора с того возраста, когда обычно увиваются за девчушками-одногодками, Юри не знал другой мотивации, кроме как исходящей от Виктора. До пресловутого Сочинского банкета был неплохим фигуристом – одним из лучших в Японии, а это о чем-нибудь да говорит, но семья и родные, поддерживающие из Хасецу никогда не давали ему должного толчка, просто не могли дать. Он тянулся к собственноручно выбранному солнцу и не его вина, что солнце ему не отвечало, было занято собственным дерьмом и, по-хорошему, было тем еще примером для подражания, что даже Яков, с его лихими девяностыми, нервно плевался в сторонке и по ночам вопрошал у побеленного потолка, за что ему на голову вообще этот Никифоров свалился. Да и после Сочи, уже летом, в Хасецу, Юри, должно быть, думал, что Виктор за смешками своими, иронией и постоянными русскими вставками прячет ранимую душу, у японцев всегда так – в душе поэты, романтики, которые в трех строчках умеют все чувства выкладывать на блюдце, четко делят рабочую и личную части жизни и иже с ним, но откуда этому мальчишке еще, по сути, было знать, что в мире просто бывают дерьмовые люди и с этим ничего не сделаешь? Льду наплевать, жертвуешь ли ты деньги на борьбу с торговлей людьми, как часто материшься и скольким детям давал подзатыльники за свою жизнь, лёд, он как верное животное, собака, и он лезет к тебе в душу, в пятки, в сердце, ластится, если чувствует своего, а что свой человек оказывается дерьмом по отношению ко всем другим – не его дело.

Виктор возвращается в Питер, в свою маленькую обшарпанную квартирку с высокими потолками, и обклеивает вторую спальню фотографиями Юри, плакатами с ним, чувствуя себя третьим лишним в давно устоявшейся паре, но так, подглядывая, - легче, чем если бы пришлось действительно разбираться с тем, как они видят друга друга в жизни. Сложные пути Виктор выбирает только на льду, в жизни же легче не нарываться на конфликт с соседями и слушать арии, подбирая музыку на новый сезон, в наушниках, выплачивать деньги, которые просят за так и не полученное тепло и горячую воду, потому что открытые конфронтации только на льду, только на подиуме.

Яков смотрит на него с пренебрежением, Витька знает, ловит эти взгляды украдкой и складывает в воображаемые коробочки, потому что это – еще одна вещь, с которой он облажался и, если честно, ему скоро просто надоест вести счет этим вещам. Юрка, хоть и стал меньше материться, все равно не жалеет «своего богатого столичного словарного запаса», и Виктор, на самом деле, согласен с каждой приписываемой ему характеристикой, потому что да, действительно счастье собственное профукал, просрал, налажал со всем, как не лажал с бильманом, когда пытался отработать его для одной из показательных, привык же выделываться, как шкуру вторую всегда эту ауру выпендрежника носил, а Юри не просто раздел догола ото всей мишуры и костюмов, но кожу содрал, или, вернее, заставил сбросить, как рептилию сезонную какую, и Виктору больно где-то под ребрами от одной мысли о том, что однажды Юри бы пришлось выбирать между тем образом Виктора, что он знал и видел с плакатов и страниц журналов, и тем, каким Виктор был на самом деле, когда по воскресеньям запирался дома и пересматривал «Друзей Оушена».

Он тонет в жалости к себе и к Юри, в жалких попытках найти оправдание и применить его, как в мутном кошмаре, который обвалакивает, как сладкая подтаявшая карамель, и, выступая на неофициальных соревнованиях, которых Федерации резко захотелось для поднятия престижа, чуть не падает с банального двойного тулупа и это – как удар под дых, задевший профессиональную гордость, потому что что тогда у него в комнате делают столько наград, если он на самом деле и в катании такое же дерьмо, как в жизни?
Ему помогает Юрка. Заявляется к порогу квартиры без звонка, стучит, будто вопрос жизни и смерти, и Виктору открывать ему совершенно не хочется, но на улице вечер, почти стемнело и соседка его убьет. У Юрки в руках два мотоциклетных шлема, один полностью черный, а другой – тигровый, и улыбка маньяка, поэтому, выходя из дома, Виктор гладит Маккачина напоследок, будто прощается.

- Ты дерьмо, - говорит Юрка, когда они приезжают на набережную и садятся прямо на холодный камень, подперев спинами железного коня.
- Знаю...
- Нет, я знал, что ты дерьмо, мне всегда об этом говорили и напоминали с подражаловкой не особо увлекаться, но я не про это. Ты теперь и на льду дерьмо. Хоть бы утонул нормально, так нет же – плывешь и еще бультыхаться из каких-то сил умудряешься... зачем?
- Зачем что, Юрка? Зачем пытаюсь изо всех сил всплыть, хоть и не выходит? Вот не надо мне тут сейчас из себя оскорбленного мальчика без программы строить, видел я, какими глазами ты на своего личного Камбара смотришь, и как, когда Яков не видит, постоянно с промывок мозгов сбегаешь к своему драгоценному.
- Блядь, как же с тобой сложно, Никифоров. Окей, не хочешь просить прощения у Юри и мириться – дело твое, хотя тут ты опять ошибаешься, он же единственный, кто готов был тебя с дерьмом твоим чемпионским в голове и квартиркой обшарпанной принять, плевать ему было на медали твои, но я же тебя знаю, мудло ты эдакое, тебе на них не плевать. Не хочешь кататься для себя – молодец, твое право, катайся для него, для Заратустры, Бога какого-то японского, я их всех по именам и не перечислю, но не смей выходить на лёд под одобрительные крики толпы, которая в тебя верит, и лажать. Ты уже порушил мое доверие, и доверие десятков людей из сборной, и его доверие ты тоже порушил, но обманывать фанатов ты не имеешь права, Виктор! – Юрка тяжело дышит после этой тирады, будто силы в нее последние вложил, щеки у него на ветру раскраснелись и пальцы на шлеме сжимаются судорожно, и Виктору бы, наверное, даже стало бы стыдно, будь он хорошим человеком... Но вместо этого он уезжает к себе домой, и три дня подряд пьет, потому что загадочная русская душа, все дела, но в алкогольном мареве легче не обращать внимания на слова Юрки, что все никак не выходят из головы.

[L]матвей кайнер.[/L] <a href="https://drzte.diary.ru/p212049055.htm"> публикует</a> продолжение к «По дороге в Капернаум» (Виктор Никифиров/Юри Кацуки, миди, R).

запись создана: 21.02.2017 в 19:38

---

Доступ к записи ограничен

Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра

---

я криворукий, кособокий
ни танцевать, ни петь, ни быть
я не могу
но эти строки
хотели жить

They said every admission of failure was a salvation from future breakdowns, but I've been broken for whole eternity and a few years after, and no one has told me that I was too young to be broke, to be down or to be sad, because nobody saw me. Every significant action makes you more visible, like helping local shelter is a code with opacity level, and you are a web designer developing a beautiful page for an advertisement campaign. As if you stole the cloak from poor Harry and he got punished for actions he didn't do. Society taught him how it works very early. It's that simple - be broke or broke someone else. Nobody cared if you were broken before. Nobody cared if your fists were red and bled. Red is a colour of the wine, and wine is a drink of winners, but you'd get only torn grape. Sometimes I scroll down my news feed and see how depressed everyone is over some silly things - wrong smartphone colour, or wrong chocolate flavour. I get up, forced, every morning to make sure I'll get worse at the end of the end. I am the cuts you leave on yourself so you could see that your body has some pigment inside it, it's not pale and monochrome, I am the whisper wrapped rapidly in a sort of prayer, so you could ask God about something without being forced to look in his eyes - surprisingly humanlike. '... And God made the beast of the earth after his kind and every thing that creepeth...' and them he made Adam and Eve, and Eve rebelled because that's what an enraged woman would do if you'll try to lock her up. I am the fist you thrust into the wall in a deliberate attempt to calm yourself; I am the blood running down your wall and living marks on all of the white shirts in your wardrobe as if those shirts were angel wings. But they are not, and you've got a geometry class to be on, so you change syllables and you get 'angle' because being sharp has always saved you from being hurt. I never was neither a product of bad parent care nor half care nor non-care, because I cared about myself, I cared to be dead and long gone. A hug is just an another attempt to hide your face, 'cause, really, 'liar, liar, cheeks on fire.' They said history is written with failures, but I didn't believe them. Because history is written with words, and I've become perfectly good with making them up from nowhere.

Yesterday I felt this strange half pain inside my stomach. It felt almost like someone stabbed me in a belly and then watched, calmly, how I bleed. Like every drop of my blood was a treasure and this someone needed to be sure I won't gave it all up to a stranger. As if my blood meant something. As if I meant something. Time is a suicide-bomber with whom you sit near in a subway. He trusts you with his dynamite, and you betray him because that's all you do - betray those you care about the most. He gave you his gun and asked 'Wouldn't you rather be dead?'. And then his bag, filled with explosives, detonated. You probably would rather be dead, but that's not your decision to make. You are a student loan given to your family, and you have no freedom whatsoever. Bled almost to death, I wore your skin yesterday. Sore skin, swallowed ankles, I wore your skin for the longest time. You had green eyes, so I wanted to beg your forgiveness. You had none. A fake clown's nose flowing red, feeding lies to those he welcomed in his house, learned to laugh and then tricked. I wore your skin yesterday, purple bruises flecked with yellow, filled with purity. I had no skin of mine, so I wore yours for the longest time. The feeling of safeness is measured not by how many police officers are outside your house watching the perimeter, but by the amount of numbers in your phone book you can call late night and ask to come, whatever the reason is. And by the amount of hands you can try to reach for silent support, but you rejected the first one and had no latter. I wanted to scream for you, to ask for one final look on me thrown rapidly in the dark, but I bled in the light of day, and you lived in another time zone. I spurted silently, while butterflies in my stomach hatched. They were spotless, and I was not.

Hello. My name is made of letters I can't read, with sounds I can't pronounce, with syllables which hug your tongue as if they were a sweet honey. You can't call me by name; it never existed outside my ID card, I was trapped inside my 3x4 photocards, between two moments - when you realise a joke and when you begin to laugh. Your laughter could cure me of any venom, but not from the one I was. I poisoned you and everything I touched like sea water poisons things made of iron; I learned how to crawl under your skin and how to hide there waiting for the right moment, which somewhy was always late. You can't break what's already broken; you can't re-poison me as if I were Shakespeare character. You can't become immune to me, like Mithridates VI of Pontus, by taking a small amount of me every day, because with every word, with every quiet confession, I got deeper and deeper inside your veins. You lived your life like there were some strange rules written down in a book only you could see. Love is a very slow venom poisoning you with every extra second you keep on taking it instead of getting rid of. Love is a robbery, and there's no police in this city to come and save you. I loved you, and every time you refused to take my hand while we were in the laundry or the cafe or on the bridge crowded with people, I blamed myself. For not being good enough for you, or wearing raggedy clothes, or saying things I shouldn't. The truth was there, and I was seeking to get to it, as a monkey does while trying to catch the highest banana on a palm tree, but it has always slipped away. The truth was - there was no wrong or right, not even in a song - label 'No homo' kept us away from every place we could seek a shelter in. Loving you was never a choice. It was some sort of my personal blitzkrieg, and you conquered me with even an attempt to shield myself from my side. You went on through my veins, as Soviet soldiers in Praha in 1968, and my rebellion was silenced down the same way, so I held silence like a monk who vowed to do so. Now, of course, I can't even imagine how you could forgive yourself for things you haven't said out loud. But then I was silent as an author of a novel who keeps killing his heroes to grow the intrigue but ends up with only one background character, who is still a child and has no motive what so ever - so he gets a chance to leave a final to remain open. Kissing you feels odd, because I know I'm not allowed to kiss you in public, and then I wake up with a heart trying to beat its way out of my chest. I don't know what's worse: to wake up from dreams like this one or from ones where you hold my face as it meant something to you. You rejected me every time as a cancer treatment, and, yes, every cloud has a silver lining, because every treatment is made of poison. I don't care how sick I can get near you; you are still the best treatment ever. Until you can accept the fact you are in love with someone who doesn't need you, you are lying to yourself, which is the most terrible sin you could ever commit. Last summer I had long hair, and we were easily mistaken for two friends who gone out together to have some fun. Having no chance to kiss you in public was described by society as fun when having no chance to say 'I love you' without being treated as a loony was described be society as normal. So, I cut off my hair and got used to being mistaken for a boy in a queue and public transport. And, still, I continued accepting 'No' from you, and I collected them in a little box I bought on the garage sale, and I hide it under my bed. I hoped that they would get out of the box at night and choke me to death. They didn't. I felt trapped among those declines, and I couldn't fight back. I was a lame wizard, and if your reject became my boggart, I didn't know the right spell to stop them from drowning me in my sadness. I wrote you a love letter, but, like a true coward, I never sent it. I burned it to ashes, so incomplete, so insufficient, so imperfect, and I want everything between us to be perfect, even if it meant to stop feeding street cats on my way back from work. But you choose to burn all of this. Set the fire and watch it eating everything like darkness eats the light at the end of the day. What are you going to do, wretched heap of ashes?

---

Власть музыки - то, что она тебе дает, что она с тобой делает, куда уносит, - это что-то невероятное и непостижимое, как колдовство или как субатомная физика, если учесть ее непритязательную простоту. Это как солнце, а потом - луна. Почему так происходит? Наверное, дело в том, что она сама приходит к тебе, в нее не надо внимать, как в слова. Она омывает тебя, как свет, только более ощутимая, многогранная, и ты весь захвачен мелодией, она покоряет тебя мгновенно - но не силой, а сопереживанием. Она все меняет. И песни: сочетания нот, и манера исполнения, и даже качество инструмента... и звук - эмоции в чистом виде. И при этом все стройно и четко, почти как в математике, и, помимо душевного отклика, она рождает некое абстрактное удовольствие от выверенной композиции. Музыка сама по себе исполнена значения и смысла, а в сочетании с текстом несет еще и дополнительную смысловую нагрузку, некое скрытое сообщение, а ритм воздействует на тебя на физическом уровне, и подчиняет себе. Она живая, музыка, она бьется и дышит, грозится, дразнит и умоляет, она пронзает тебя насквозь, омывает тебя волной звука, накрывает тебя с головой. И голос певца или певицы... это может быть голос друга или врага, сексуального идола или оракула, насмешливый, искренний, проникновенный, злой, напряженный - любой. Но если он настоящий, он проникает до самых глубин твоего существа, куда ты допускаешь только самых любимых и близких. <...> Ричард Хелл «Погнали». И вдруг меня пробивает, что всю свою сознательную жизнь я воспринимал себя как некую отчужденную данность, неадекватную миру, и старался найти для себя хоть какое-то соответствие, хоть какое-то место в этом чужом мне мире, пусть даже через протест - во всем, что я делал, как одевался, с кем общался, какие истины провозглашал, каким я пытался казаться и быть. Но ничего у меня не вышло. Потому что я все делал наоборот - как бы я ни старался, я не смогу переделать мир, даже пузырек ауры, что окружает меня, я не могу ничего исправить, потакая своим детским страхам и стремлениям к удобству и власти над ближним, это не в человеческой власти - побороть волю мира, даже в самых мелких ее проявлениях, но уже в силу рождения я - вена, и кровь, струящаяся по вене, и это надо принять со смирением и благодарностью, потому что ничего другого не остается. Мир сам по себе - интересный, значительно интересней меня, крошечного капилляра в его кровеносной системе. Почему-то считается, что человек должен самоутверждаться, но это так глупо, и, по сути своей, бессмысленно. Мы - просто еще одна поэтическая фантазия. Разум - игрушка. Податливый и послушный материал, из которого поэзия лепит свои фигурки и отдает их нам, чтобы мы попытались хоть в чем-то им соответствовать. Это такая игра. И мы ошибочно принимаем себя за обособленные элементы во времени. Грусть - это когда ты жалеешь себя и потворствуешь своим слабостям, грусть - это несостоятельность и незрелость, грусть - это когда запрещают делать, как хочется... Ты, как ребенок, которому взрослые говорят «нельзя». Даже когда тебе многое разрешают, не бывает такого, чтобы было позволено все. Новый день - это отдельный отрезок времени, вырванный из последовательности. Безумный, уютный и изумительно подходящий. Все интересно. Мы - как хорошие славные дети, которые ладят друг с другом и не обзываются. Мир - наша площадка для игр, и мы смеемся, и заботимся друг о друге. Это один из тех вторых дней новой любви под знаком секса и наркотиков, когда вы еще не приелись друг другу, когда все для вас внове. Мы оба устали, но слишком возбуждены, чтобы спать. Вся защита снята, мы открыты и уязвимы, но это уже не имеет значения, потому что мы доверяем друг другу, не задумываясь ни о чем, и мир для нас - словно большая выставка, где все интересно и обворожительно. Но как быть конкретно со мной? Теперь я понял, зачем мне нужен был героин: чтобы унять беспокойство и убить время. Но без него я - не я. Меня просто нет. Я всего лишь комок обнаженных нервов. Я ничего не могу делать. А мне нужно делать хоть что-то - чтобы отражаться в делах своих, чтобы знать, что я существую, - но я ничего не могу, ничего. Раньше у меня была цель: добыть дозу и улететь. А теперь? Какая цель у меня теперь? Написать книгу? Но я никакой не писатель. Это просто еще одна поза, еще одна игра, чтобы чем-то себя занять, чтобы провести время. Не думай об этом, не думай, не надо. Любое событие, вырванное из контекста, интересно хотя бы тем, что в нем есть какое-то своеобразие и оригинальность. Любая история подразумевает твою сопричастность, не зависимо от того, кто ты: рассказчик или слушатель. Возможно, Sex Pistols и важны для панка, но действительно ли они достойны тех сотен и сотен глупых академических и попсовых музыкальных книг, написанных о них? Если стрэйт-эдж изначально появился, чтобы помочь ребятам думать самостоятельно и быть самими собой, то сегодняшнее стрэйт-эдж движение действительно упустило суть. [...] То, что начиналось как возможность сделать панк лучше и преодолеть давление сверстников, превратилось в сцену самодовольства и ограниченности. Казалось бы, раз мировая культура становится все более интеллектуальной и сложной, цивилизация приближается к обеспечению нужд всех людей и решению социальных проблем. И вместо этого, люди, стоящие у власти, добиваются прямо противоположного, вызывая голод, эксплуатацию, расизм и загрязнение окружающей среды в невиданных ранее масштабах, провоцируя создание систем военной диктатуры и господства во всем мире. «Панк-группы», транслируемые коммерческими СМИ, и их слушатели к панк-движению не относятся; они принадлежат к панк-субкультуре или, в большинстве случаев, являются псевдо-панками, дискредитирующими само движение. Панк-движение - это вера. Вера в то, что жизнь имеет значение, и потому - не просри ее, и что если ты ее просираешь по чьей-то вине - сделай с этим что-нибудь. Это была ранняя весна 1991 года, время стремное, но интересное. Страна потихоньку подбиралась к первому путчу в своей новейшей истории, жрать было нечего, курс доллара рос каждый день. Зато уже было радио SNC (рок круглые сутки!), и некоторые московские пацаны еще хотели быть звездами рок-н-ролла больше, чем хозяевами коммерческих ларьков, что на определенном этапе тоже весьма неплохо. Я уже около полугода репетировал с группой, менявшей свое название от репетиции к репетиции. Поначалу мы звались «Гриф», но кто-то нам сказал, что птица гриф питается падалью, и это оказалось достаточной причиной, чтобы название отменить. Обидно, я уже нарисовал шариковой ручкой мощнейшее металл-лого. Следующим вариантом был «Аббат», не знаю, почему нас вдохновило это слово. Помню, через неделю после переименования наш гитарист Паша Мазенов принес новую песню, в которой имелись следующие фантастические слова: «Встрече с ним каждый рад / твой и мой адвокат / аббат!». «Аббат» не был настоящей группой. Мы репетировали дома у барабанщика. Барабанщик играть не мог. Кроме всего прочего, его установка состояла из пустого чемодана (бас-бочка), клетки для птиц (все тарелки и хай-хэт одновременно) и пионерского барабана. У гитариста была гитара «Стелла» (модель культовой фабрики «Урал»), перегружалась она через отжатый на запись магнитофон «Электроника-312». Отдельно следует остановиться на певце, тем более что этот мощнейший человек будет еще встречаться на страницах книги. Певцом был Игорь Чекрыжов, или Гарик Чек, более известный ныне как Гарик-из-Зиг-Зага. Пел он у нас, правда, недолго. Гарик, Паша и я несколько лет подряд ездили в один пионерский лагерь «Луч», где и познакомились. Я учился играть на басу, вот уже два года посещая так называемую «Студию современной музыки» в ДК «Красный Химик». Летом 1990-го, тяжелым физическим трудом, работая грузчиком на гастролях поп-группы «Клеопатра» (там еще была певица Светлана Владимирская. Позже у нее был хит «Мальчик мой», сейчас она в некоей секте, строит в Сибири город Солнца), я приподнял немного рублей и купил «настоящую» бас-гитару. До этого я пользовался обычной акустической гитарой, переделанной в бас. Вот в таком составе и с таким оборудованием мы старались сделать группу. А теперь представьте, что эта группа пыталась играть хард-н-хэви в стиле Арии! Все это было настолько смешно, что иногда даже не было понятно, в чем же здесь юмор. Итак, мы выступили на фестивале. Не так хорошо как хотелось бы, на говняном звуке, не особо динамично, однако один фактор все-таки перевешивал все. Никто, кроме Четырех Тараканов, не играл (на фестивале) панк-рок. Люди заморачивались на всякие пост-панки и заумь, нытье, вытье, психоделию, атональности, нойз и тому подобную неконкретную муть. Почему никто не понимал, что, исполняя простую и доступную музыку, можно быстрее достучаться до сердец людей? Как все эти музыканты могли прикалываться от мудятины, в большинстве случаев надуманной и высосанной из пальца, когда абсолютно ясно, что люди хотят РОК? Громкий и тупой рок-н-ролл, способный поднять из могил мертвецов и уложить в них живых. Я верю в то, что все они действительно считали, что делают хорошую музыку, но время показало, что НИКТО из того лабораторского набора, кроме нас и Distemper не прожил и трех лет. Короче, мы были единственными, кто играл пунк-без-затей, классический подростковый «seventy-seven», и часть публики отнеслась к нам с симпатией. Люди запомнили имя, и то, что они могут ожидать от этого имени. Для начала было достаточно. После сета, в гримерку, в числе прочих праздношатающихся пассажиров, заглянул весьма нетрезвый чел. Познакомиться и поздравить. Чувак отлично выглядел (по сравнению с тем как выглядели мы — он выглядел просто охуенно!), постоянно юморил и вообще — всячески к себе располагал. Рубан, подводя к нему свою тогдашнюю девицу, сказал — "Вот, Маша, чувак, который поет про "Жирный, жирный, поезд пассажирный". Оп-па! Так это же Крэйзи из Наива! Круто! Так мы собственно и познакомились. Знакомство наше, переросшее в приятельство, дружбу, сотрудничество, продолжилось через несколько месяцев, и до этого дело дойдет в свое время. В тот раз Саша потусовал с нами несколько минут, накатил чего-то там такого и отправился дальше. Мы приободрились немыслимо! Наряду с "Never mind the bollocks…." Pistols, Наивовский "Switch Blade knaive" 90-го года был на тот момент главной панк-пластинкой для нас и нашей тусы. И если Pistols были классикой, эталоном и примером стиля в принципе, то Наив показывал, как то же самое, без потерь по качеству и скидок на "ну-у, мы же живем в совсем другой стране" можно делать на русском и в России. Их клип «Танки-Панки» показали в нескольких музыкальных передачах, чуть позже Наив снялись в популярнейшей тогда "Программе А". Они жили неподалеку, чуть западнее по Кутузовскому, в Давыдково. Мы также знали, что их альбом был выпущен на виниле в Америке, на каком-то авторитетном лейбле, да и сами чуваки весьма не просты в плане происхождения (ну или, по крайней мере, часть их). Мы добыли эту запись (как и множество других панк- и андеграундных записей) в студии «Рок-лаборатории» «Колокол», где за легкий прайс вам, на вашу кассету копировали любую фонограмму из огромного каталога. По настоящему же "Switch Blade knaive" был выпущен в России только в 1997 году, фирмой грамзаписи Фили. Мы слушали Наив каждый день, и просто не понимали, как это сделано. Где они набрались этой легкости и безбашенности? Как они, играя на металлическом звуке с глэм-прихватами, при этом не делают ни метал, ни глэм, а фигачат офигенное панк-музло? Да, конечно, мы тогда многого не знали. Да что там многого, на самом деле мы не знали ничего. Одна пластинка Pistols, прослушанная через 14 лет после ее выхода, вот и вся инфа, которой мы тогда владели. А с этими парнями было все не так просто. В их песнях чувствовалось знакомство (и весьма не поверхностное) с жанром. Мало того — они отлично играли, имели свой собственный звук, во многом определявшийся своеобразной игрой Ступина на гитаре и вокалом Крэйзи. Они делали несовковые русские тексты. Делать «несовковые» тексты было в тот момент главной задачей тех, кто, играя «фирменный» рок, собирался сочинять лирику на русском. И наоборот — написать «совчину» было страшным заподлянским актом. Именно поэтому в описываемый период времени большинство групп «нерусского» рока сочиняли всю лирику на английском. Люди просто боялись испоганить себе мазу. Никто не знал, как делать русские тексты и при этом не скатиться в русский рок. Наив знали. "Танки, танки, танки, танки, в них сидят солдаты панки!", или "Доктор Айболит", или "Композитор Бах, надавал мне в пах! / я остался подыхать, погибать в кустах! Его грудь в крестах, а моя в волосах / он — немецкий органист, а я советский онанист!". Кайф! Никто не отрицает, что the Ramones были не хуже Пистолетов, Damned и Clash, я помню, как впервые услышал «Sheena Is A Punk Rocker», стоя на краю танцпола, со сведёнными яйцами, посасывая одну банку лагера уже три часа, и моя кожа затрепетала, когда они заиграли, я за все годы пару раз ходил на The Ramones, их знак «GABBA GABBA HEY» чётко показал, что панк всё осознал, но у него есть чувство юмора, и он стебётся сам над собой. Панк наполняет мою жизнь, и вокруг полно таких историй, возьми кого хочешь из Финсбери Парка, Лэндброук Гроув, Гершема, Суиндона, Слау, Лидса, деревень центральных графств или долины Уэльса, Белфаста или береговых городов в Шотландии. Для меня американский панк — это The Ramones, Dead Kennedys, Black Flag, Minor Threat, Nirvana, Fugazi, Rancid — такие группы. Хип-хоп тоже направление панка, и the Beastie Boys понимали это с самого начала, как и The Clash. И что ещё надо помнить — панк просто ярлык. Он значит всё и, в то же время, ничего. Позор, что политические баталии, взбунтовавшие всю Англию, в итоге уничтожили панк-сцену. С концертами всегда были напряги, но они всё чаще были связаны с политикой, и в конце концов группам типа Sham и the Specials приказали прекратить подрывную деятельность. То были трудные времена, СМИ делали из мухи слона, обвиняли не тех людей, промоутеры потеряли надежду. Национальный Фронт носил красные шнурки в мартенах, а Британское Движение предпочитало белые, хотя те из них, кого я знал, слабо разбирались в настоящей политике, просто считали взгляды правого крыла ответом левым среднего класса. Джимми Перси обосрали, НФ на его концертах и неврубающиеся СМИ. Он не закрывал двери ни перед кем, и его смешали с грязью. Так же вышло и с The Specials. Смешно, что они были как раз антирасистами, и раз уж они решили попытаться что-то изменить, им надо было говорить с теми, кто в теме. Чуваки с барскими замашками этого так и не поняли. В поздние семидесятые и ранние восьмидесятые страна была ужасно напряжена, и выходила отличная музыка, всем было что сказать, но в итоге СМИ победили и загнали панк в андеграунд. Такая вот жизнь. Отправляешься на другую сторону земли, и дела вечно идут неважно. Сколько дрочил путешествует по миру. Думаешь, что вокруг будут одни люди с широкой душой, однако облом. У мира нет центра, только то место, где ты в данный момент. В Китае я обнаружил, что в коммунизме нет ничего романтического или радикального, просто другая материалистическая версия капитализма. Все хотят быть наверху пищевой цепочки, и им не хватает чувств просто посмотреть на мир глазами другого человека. Это стиль мышления, что мейнстрим всегда прав, независимо от сути, что правота зависит от стоимости штанов и качества причёски. Форма превыше содержания. Старая история. Слишком многие были готовы мириться с тем, что происходит, ещё хуже то, что чувствовалось — что бы они ни делали, всё равно ничего не изменится. Путешествовать забавно, потому что встречаешь хороших людей, иногда просто потрясающих людей, но всегда рядом идиоты, которые ни дня в жизни не работали по-настоящему. Они год или два пинают балду в университете, сидят на шее у родителей, «покровительствуют» местным и учат жизни других приезжих, ни капли не уважают культуру страны, в которой живут, торгуются за каждый пенни с крестьянами, которые едва наскребают денег на рис, болтаются вокруг, изображая, что они в безвыходном положении, больше думают о наркоте, чем о месте, в котором живут, самодовольная мразь. Эти уроды меня просто убивают. У них нет никаких поводов быть такими, а у самых больших мудаков ещё всегда самый лучший выговор. Они вернутся домой и устроятся в каком-нибудь тёплом местечке, и всё, беззаботная жизнь обеспечена раз написанным резюме. Закон жизни — всегда находится кто-то старше, сильней, кто может наехать, отнять деньги, избить тебя, кинуть в канал, в конце концов, просто потому, что может, потому что ты панк, или чёрный, жёлтый, белый, у тебя слишком длинная или слишком короткая причёска, или ты пьёшь в другом баре, живёшь на другой улице — какая разница? Эд Сандерс: Уйти в маргиналы - это всегда риск. Я хочу сказать, что это все равно что увлечься сатанизмом или эксперементировать со специфическими стилями жизни или наркотиками, которые тебя раскрепощают. Не сказал бы, что я добродетельный человек, но когда ты выпускаешь некоторых джиннов, они могут овладеть тобой. Так что надо быть начеку. Мы были в курсе, что весь мир – сплошной отстой, и не собирались становиться его частью. Мы хотели альтернативной жизни, а если проще, не вставать рано утром и не переться на работу Ли Чайлдерс: Я научился плавать из-за Игги. Когда я был маленьким, моя мама водила меня в бассейн и держала за пузо, как это делают все мамы. Я дергался по-всякому, но так и не поплыл. А когда мы начали жить с Игги, он обдолбался, естественно, упал в бассейн и плавал там лицом вниз. Я кричал: «Я не умею плавать, кто-нибудь, вытащите его! Вытащите его!» А остальные из группы заявили: «В пизду, он это заслужил». Я полез в бассейн, на глубину, держась за бортик, и думал: «Я утону, утону!» Я дотянулся до него, ухватил за ногу, потащил – и вдруг научился плавать. Лу Рид: Людям просто необходимо умирать за музыку. Люди умирают за что угодно, так почему бы и не за музыку? Умри за нее. Она же прекрасна! Разве ты не хочешь умереть за что-нибудь прекрасное? Рони Катрон: Знаешь, когда не спишь девять дней, боковое зрение мутнеет, предметы расплывваются, ты уже ничего не соображаешь, и случайная фраза вдруг приобретает глубокий, очень глубокий, просто космический смысл. Это просто уебывает тебя напрочь. Ричард Ллойд: Слушай, некоторые вот залезают на Эверест — что, они умнее? Они там умирают — обмороженные — спускаются без рук, без ног, погибают в лавинах. Другие отправляются на Луну и взрываются вместе с кораблем. Ради чего? Чтобы болтаться в невесомости и смотреть оттуда на Землю? Я занимался вещами, которые ради того же не требуют куда-то идти или лететь. Да, от этого умирают, но разве те, кому обыкновенные люди ставят памятники, не делают что-то такое же безумное? Представь себе, что это приключение. Может быть, кто-то, ищущий определенного знания, вынужден пойти опасным путем, рискуя нанести себе смертельный вред. Но это — способ узнать тайну, понимаешь? Я не говорю, что никто не споткнулся на этом пути. Но если у тебя есть невидимый другим компас, все идут в одну сторону, и только ты — своей дорогой, кто скажет, что они — не лемминги и что твой путь неправилен? Остальные идут к концу света, падают с обрыва, но не подозревают об этом. Нужно смотреть на них по-другому… может быть, как на стаю птиц, которая летит не в том направлении. Это путь по лезвию бритвы. Мы с тобой прошли его и с ужасом поняли, что почти не порезались. Полученный опыт настолько же невероятен, как… Пройти сквозь это — как обрести веру.

---

Название: По дороге в Капернаум.
Фандом: Yuri!!! On Ice.
Автор: матвей кайнер.
Размер: планируется миди, написано пока около десяти тысяч слов.
Пейринг/Персонажи: Кацуки Юри/Виктор Никифоров и вся остальная братия.
Рейтинг: R это если допишу.
Статус: в процессе.
Саммари: Виктор уходит. Юри учится просто жить.
Предупреждения: Виктор вернется, но вернется не сразу. Много деталей, много рефлексии, комплексов, странных привычек и прочего дерьма, идущего из детства. Внимание, много отсылок к каким-то песням и впечатлениям, все родное, авторское и со своими тараканами. Старался писать так детально и так верибельно, как только могу.

предыдущие восемь частей можно найти здесь.

не вычитано от слова вообще, сорян. тапки можете бросать, но я все равно все буду вычитывать еще раз - перед тем, как выкидывать весь текст на ао3.

плейлист доке - спонсор моего настроения.
плейлист доке - «элли на маковом поле» и «самое большое простое число», спасибо за то, что вы есть.

После того поцелуя в Пекине у Виктора постоянно горят губы. Так иногда бывало в детстве, когда он таскал соседского кота, Маркиза, против его воли и тот вместо того, чтобы орать и вырываться, как любой нормальный кот у них во дворе, лишь элегантно цапнул Витьку пару раз по лицу, не изменяя своей кличке. Порезы от его лап были неглубокими, но все то время, пока они заживали, ужасно пекли и крайне непредсказуемо реагировали и на горячий чай, и на холодную минералку. Наученный опытом, Витька больше не лез к Маркизу, а затем и вовсе сменил предпочтения на собак, стоило Маккачину появиться в его жизни. После поцелуя с Юри постоянно хотелось еще, хотелось обнять его и привлечь к себе, ближе и еще ближе, и даже морозный воздух в наконец снежной Москвы не помогает остудиться. Сейчас бы выйти на лёд, лезвиями коньков высечь ледяную крошку из-под ног, крутануть либелу скомканно из-за отсутствия практики, почувствовать, как лёд дышит прохладой навстречу лицу с алыми, горячими скулами – и совсем не от усталости после прыжков.

Иногда Виктору становится страшно, потому что у них с Юри все слишком хорошо. За время между Пекином и посадкой на рейс в Москву они ни разу не говорят об этом, и Виктору это даже на руку – он никогда не любил и не умел говорить о том, что важно, но здесь – им с Юри, господи, как же было приятно обобщать их в «нас» - разговор был просто жизненно необходим. Они постоянно трогают друг друга и Виктору начинает казаться, что он не способен покраснеть еще больше, пока во время одной из прогулок по торговому центру Юри не затаскивает его в туалет, толкает торопливо в кабинку, а потом, прижав свою потную ладонь ко рту Виктора и облокотившись на него, не расстегивает дрожащими пальцами джинсы Виктора. На самом деле, Виктору кажется, что Юри видит в нем приз, трофей за очередную победу и рвется к ней, спотыкаясь по дороге о развязанные шнурки на своей обуви, но рвется и, когда дорывается наконец, то не может насытиться, не знает меры – и поэтому отдрачивает Виктору в тесной кабинке общественного туалета, удерживая стоны Виктора ладонью, а сам в это время цепляется губами и зубами за шею Виктора, да так, что следы, наверное останутся. Ничего такого, что не могла бы спрятать тренировочная водолазка и пальто с высоко поднятым воротом, но Виктору все равно кажется, что он – замена золотой медали Юри; и если спортсмены на пьедестале пробуют золото на зуб, то Юри воспринял эту традицию как-то буквально и, наверное, не может себе представить ситуацию, где бы он не прижимался к Виктору губами – в заботливом ли жесте, притрагиваясь лишь уголком рта к горячему лбу или в обреченной на провал попытке удержать внутри стоны Виктора, поймав их в собственную гортань.

Виктору нравится то, что происходит между ними – Виктору нравится Эрос, разбуженный им в Юри, и этот Эрос – как дракон, у которого украли все сокровища и он бросается на все блестящие вещи, даже если это просто отблеск солнечного луча на серых волосах Виктора.
Виктору нравится то, что происходит между ними, но таймер в его голове все не затыкается – тик-так, тик-так, Виктор, сколько времени тебе осталось, прежде чем ты убежишь, испуганный настоящим чувством? Таймер в его голове будит его посреди ночи, гоняет по комнате словно зверя, ему хочется рычать в бессильном порыве, потому что Виктор знает себя. И пусть он этого и не хотел, рано или поздно все его отношения стопорились из-за скуки, неумения удивлять, рутина приедалась и оседала противной ржавчиной в легких и хотел выкашлять её, выблевать вместе с алкоголем, выпитым в остром порыве избавиться от неё, но она все не уходила и ползла по телу Виктора, как фантомное насекомое, шевелила лапками, и в висках от каждого её шага билось это чертово тик-так, Виктор.
Ему хочется верить, что ржавчина эта выйдет вместе с прошептанными в темноте «Я люблю тебя», но адресованные спящему Юри эти слова ничего не решают, а сказать с глазу на глаз Виктор не осмеливается, поэтому он просто затыкает её голос, старается игнорировать – и по ночам, когда сон все никак не идёт, сидит на подоконнике и смотрит на разметавшегося по постели Юри, со встрепанными волосами и небольшими красными полосами на спине от вжимающихся в тело пластин под матрасом, на синяки от ударов, и Юри все равно кажется Виктору самым красивым на свете.

Виктор, по правде, никогда не любил Москву. Просто не была она его городом и иже с ним. Он любил Петербург и сердце его всегда оставалось там. Он был способен оценить красоту маленьких пражских улочек или широких мадридских проспектов, но терпеть не мог Москву, будь она хоть трижды столицей, его выворачивало мысленно даже от одной мысли о том, что придется ехать в метро, толкаться с другими людьми в тесных вагонах, а потом еще и пытаться не потеряться среди сотен людей на улицах, заслоняющих все указатели и места, которые можно было бы использовать в качестве ориентиров. Когда Виктор еще был частью активно выступающего состава сборной, они достаточно часто выступали на соревнованиях в Парке Легенд и ему приходилось мириться со своей личной антипатией к городу. Разве объяснишь Якову, что бесит его город, будто к себе придавливает каждый раз, гнет своим небом низким к асфальту и арканится, как капризная любовница, которой не угодить? Виктор рассказывал и не один раз, но Яша ничего сделать с этим не мог, поэтому только тихо вздыхал и сочувственно хлопал Виктора по плечу.

Москва встречает их с Юри промозглым кусачим ветром и слоем снега в полтора метра, и Юри радуется этому снегу, как в первый раз, как будто он – маленький мальчишка, живущий неподалеку и вот уже почти скоро, через пару дней, температура опустится настолько, что мама разрешит ему выйти на замерзшее озеро, чтобы покататься на коньках. Виктор представляет маленького Юри – с раскрасневшимися щеками, в маленьких коньках и в свитере с высоким воротом, который видно из-под ворота маленького пальтишка. Думает, что вот такому Юри, маленькому и чрезвычайно юркому, он бы поставил перекрестный бильман, чтобы насолить Мао Асаде, но вместо этого мелкий Юри в его воображении выполняет неумелый ойлер, теряет равновесие и падает на лёд, хохоча. Виктору неожиданно сильно нравится эта картинка, но её хочется выбросить из головы, прогнать, как навязчивую дворнягу – уходи, прошу.

По итогам короткой программы Юри второй, показал все таки всей России свою любовь, да так показал, что им обоим очень сильно повезет, если надоедливые журналисты не схватятся за это. Виктор думает, что, наверное, его страх трех слов совершенно необоснован и, как и любой другой страх, его можно перебороть, можно бороться с ним и победить, но вместо того, чтобы рассказать Юри, как дергается у него в грудной клетке сердце, каждый раз, стоит встретиться с Юри взглядом – а ведь уверен был, что оставил сердце в Питере, с собой не брал и отдавать никому уж точно не собирался, но Юри, паршивец эдакий, подобрался со спины, приглушил звук шагов коньками, подкатил к нему едва слышно, руками обнял и сердце прямо из самой груди забрал – еще живое, в крови все, дрожащее, - вместо всего этого Виктор слушает по телефону о том, как дома (в Японии, в Хасецу, Виктор, какое дома) не уследили за Маккачином. Юри говорит – езжай, Виктор, ну что ты, езжай, - солнце его, душа, кажется, знает лучше самого Виктора, что ему нужно и разрываться между обязательствами Виктор никогда не умел, и тем сильнее он благодарен Юри за то, что тот отпускает Виктора от одного обещания к другому. Мы в ответе за тех, кого приручили, ведь так?

когда мне хреново, я пишу про лорку. а тут так сложилось, что и про лорку, и новую главу. простите, впихиваю лорку всюду и везде, потому что могу и ниибет. нет, на самом деле, лорка чудесный и, если вы до сих пор его не читали, срочно идите читайте. *вспомнил фичок на кингсмановском фесте и пошел биться головой об стену*

После Москвы Хасецу ощущается слишком теплым, выпаривает Виктора даже из тонких хлопковых футболок и даже душ по несколько раз в день не спасает. Маккачин, спасенный от несчастливой участи и даже будто потолстевший на казенных японских харчах, постоянно лезет к Виктору, прыгает на колени, пока тот сидит вместе с Мари перед телевизором и смотрит повтор короткой программы Юри. Собственное испуганно-восторженное лицо, иногда мелькающее в кадре, будто отрезвляет, как ведро холодной воды, вылитой на голову без предупреждения – когда позволил себе ослабить контроль, когда увяз так сильно, что не вытащить?

Грустные глаза Маккачина и взволнованный Юри по телефону не пускают его обратно в Москву, поэтому он смотрит произвольную программу, как и простые смертные, по телевизору – со всеми прелестями телевещания, с рекламами и невозможностью смотреть туда, куда хочется тебе.

В аэропорт его тянет как магнитом, как при трансгрессии из чертовой вселенной Гарри Поттера, о которой близняшки прожужжали ему все уши за то время, что он в Хасецу, и от одного вида Юри, пусть и за стеклом, ему хочется притянуть того к себе, и он бежит навстречу Юри, потому что в тот момент это кажется единственно правильной и единственно возможной вещью. У Юри холодные щеки, дрожащие руки и уставшие глаза, но Виктор все равно прижимает его к себе как можно сильнее – чтобы ни назад, ни вперед. И только каким-то задним чувством удивляется, как? Почему так сильно? Почему до сих пор не отпустило, почему тянет под солнечным сплетением, и кости ломит, будто снова в бессонные ночи пубертатного возраста вернулся, когда от резких скачков роста по ночам ныло все – и ноги, и руки, и даже, кажется, язык без костей – и он тогда хныкал в ночи, прижавшись к подушке, потому что рядом никого не было.
Сейчас рядом есть Юри, но Виктор настолько привык с каждой из своих неудач бороться в одиночестве, что уже не знает, не помнит, не может представить, что когда было (и когда-то снова может быть) иначе.


Виктору нравится Барселона. Виктору нравится вся Испания.
На каких-то юношеских соревнованиях они с Яковом оказываются отрезаны от остальной сборной – Федерация банально просчиталась с деньгами, и на билеты всем не хватило средств, поэтому они с Яковом возвращаются в родной Питер лоу-костовыми рейсами через Андалуссию, а затем Прагу. Сидя в каком-то из андалусских аэропортов - Витька уже и не помнит, была ли это Гранада, полная грустных цыганских песен и чистого аромата гор, или Севилья, в которой каждая женщина красива в своей скорби, а каждый ребенок – весел в своем одиночестве, или еще какой прекрасный город - он слушает, как Яков тихим голосом, будто тайну какую, рассказывает ему, тогда еще сопливому юнцу, о маленьком испанском мальчике родом из Пастушьего Источника, который любил вместо школы сбегать в Альамбру и однажды встретил там ученика самого Верди!... Виктору нравилась эта история и он соотносил себя с этим мальчиком, Гошку из секции – с Пакито, а маленькую рыжую Милу – с сестрой Федерико, чье имя он никогда не мог запомнить, но оно всегда казалось ему смешным – таким же, как сама Мила, с подпрыгивающими на плечах от каждого резкого слова рыжими кудряшками, веснушками на лице и привычкой хмуриться и приговаривать «дети...» на каждую выходку Витьки с Гошкой, хотя сама была старше всего на две с половиной недели.

У Витьки много воспоминаний, связанных с Яковом. Яков, по сути, подобрал его с улицы, выходил, вылепил в спортсмена, изваял его в такого, каким Витька всходит на пьедестал, и Яков (дядь Яша, Яков Карлович, неважно) заменил ему отца, постоянно отсутствующего дома, Родину и Ленина, стал для него всем и именно к нему, после матери, он бежал первым, чтобы поделиться любым успехом или неудачей, всегда искал у него совета – и зачастую находил.

Испания – капризная женщина, и, наверное, Виктору стоило бы догадаться, что именно эта испанская изменчивость и даже капризность обязательно подложит ему свинью. И в прямом, и в переносном смысле.

- Помнишь, я рассказывал тебе о Федерико, когда мы застряли в том андалусском аэропорту, как же его...? А, неважно. – они с Яковом сидели у того в номере, все как положено тренеру и его бывшему (бывшему ли?) ученику – с бутылкой хорошего каталонского вина и байками из прошлого.
- Ну, помню. – Виктор не особенно хотел сейчас разговаривать. У него в номере был Юри, его Юри и ему впервые за историю всех соревнований, на которых он когда-либо был, хотелось просто запереться с ним в номере и... Просто и. Хотелось быть с Юри, что бы это ни означало – начиная от горячего разнузданного секса и заканчивая ленивой игрой в шахматы и одной бутылкой крымского лимонада на двоих.
- Федерико был из Пастушьего Источника, и ему все там нравилось, что его дни в Источнике слились в один – и он не успел даже сказать «прощай» своим любимым тополям, когда их семья уехала в Аскерозу. Понимаешь, Вить?

От номера Якова до своего Виктор добирается за рекордные двадцать восемь минут, потому что лифт не работает, а с лестницами Витька и в трезвом состоянии не особенно дружен. Юри спит, разметавшись по постели, и Виктор быстро ныряет тому под руку, утыкаясь лицом в изгиб шеи – туда, где сильнее всего запах, и засыпает.

Все время, пока Юри на льду, Виктор не может перестать прокручивать в голове вчерашние слова Якова. «Оно тебе надо, Витёк? Сам покореженный, так еще и мальчишку поломаешь» не выбрасывается просто так из мыслей, транслируется, как пластинка с заевшей иглой на проигрывателе, и Витьке хочется убежать в Альамбру, как делал это Федерико сотню с лишним лет назад – гуглил специально фотографии – в ее красивые залы, хоть и полуразрушенные, но дышащие спокойствием и знанием, что вот тут тебя точно ничего не потревожит, потому что такие штуки простоят если не вечно, то еще добрую тысячу лет так точно.

Но к Юри, предлагающему закончить это все, он оказывается не готов. Как же? Вот, кольцами обменялись уже, привыкли одеяло на двоих делить и не пинать друг друга ночами в попытке отвоевать себе больше спального места, Виктор даже купил учебник русского языка Юри в подарок, думал, вот, выучится и поймет, как и кем я его называю, даже если зол очень сильно, все равно «душа моя» и «солнце», потому что впитался с ледяной крошкой в ссадины, в кровь попал, а оттуда – в самое сердце, потому что с самого возвращения в Хасецу перед Барселоной все крутит в голове «Юри, в Питере маловато солнца, переезжай ко мне жить и тренироваться в Ледовом, пожалуйста», да не решается никак. Потому что увлекся, добегался, Плющенко недоделанный, жалкая пародия Меньшова – не уследил, упустил момент, когда чемоданы для переезда в Аскерозу уже собрали, все, баста, времени для тополей не осталось.
Виктор и сам не замечает, как начинает плакать. Он зол, до чертиков, до пляшущих перед глазами ярких звезд, хочется ломать и крушить все в номере, Юри к стене прижать – «Думал, раз я раскрылся перед тобой в каждом возможном смысле, то можно раздавить мое сердце? Думал, раз отдал его тебе в ладони, то можно его под катком похоронить и крошкой ледовой, как черноземом, сверху присыпать?», но у него нет сил ни на что из этого, «и след их озерный светел», потому что прав был Яков, присвоил себе Юри, как будто так и должно быть, ломать под себя собрался, таскать в старой наволочке, как кота соседского, чтобы не царапался, но тонкая ткань костюма для показательной не спасла его ни от ожогов, ни от царапин, ни от боли. Истощился, выдохся, потерялся между семнадцатью, когда выиграл золото на чемпионате Европы и пьянел от сравнений с Мендельсоном, написавшим свою увертюру ко «Сну в летнюю ночь в таком же возрасте» и двадцатью восемью, сейчас вот, так пепел волос превратился в пепел сожженного сердца, осел на сердце, как звук «Набукко» Верди и еще напоследок слонами неоговоренными и запертыми в комнате по груди прошелся, потому что все замалчиваемое рано или поздно становится явным, и убежать от этого невозможно.

очень рефлексив, очень сложно запутанно, слишком длинные предложения, кому вообще нужны точки и умение в пунктуацию, если можно проспать весь день, а потом, на ночь глядя, вдруг накатать еще несколько тысяч слов.

Убежать от этого невозможно, но пока Виктор еще не в курсе этой простой истины, истины, знаете, они всегда такие – открываются, как долбаный снитч, «под конец», тогда, когда уже слишком поздно и все равно нельзя ничего изменить. Витька никогда не понимал этих чертовых хиппи с любовью, которая должна была нагнуть весь мир, и с «никогда не поздно что-то изменить», потому что сам не раз попадал в ситуации, где время решает все – и, раз не успел, налажав в каскаде, переставить сальхов во вторую часть программы, то все, баста, золота тебя не видать.

Виктору нравится смотреть на спящего Юри. Привыкший к строгому режиму, научившийся спать в любое время суток и в любых условиях, он все же становится невероятно беззащитным – сильнее, чем все остальные люди – будто оголяет себя, хотя спит всегда в одежде, и иногда Витьке даже кажется, что, стоит ему лечь рядом и прикрыть глаза, то Юри исчезнет, как призрак давно умершего супруга, пришедшего только попрощаться, или фантом какой. Виктору нравится смотреть на любого Юри. Его затаскивает в это болото, как не затаскивало ни в одну программу подготовки к Олимпиаде, он тонет в глазах Юри и в смешливой насмешке над самим собой за использование клише, но не может перестать, потому что все действительно так, как писал нелюбимый Виктором Набоков: «Юри, свет моей жизни, огонь моих чресел, грех мой, душа моя», и он прячется от своей любви за дежурными фразами и тренерской этикой («Где была твоя тренерская этика в Пекине, Витёк?»).

Иногда он даже сбегает в номер к Плисецкому. Мальчишка вырос, заматерел, начал наконец находить свой стиль, а не заниматься техническим подражательством, которое, по-хорошему, перестало прокатывать еще где-то на четвертом юниорском Кубке. Виктору нравится Юрка, но нравится как самостоятельная личность, и, возможно, поэтому он так прячется от любых предложений поставить мелкому еще одну программу.
Мелкий не умеет пить, да и не положено ему, но Виктор все равно заваливается к нему в номер с бутылкой вина и упаковкой апельсинового сока, потому что «бабам – цветы, детям – мороженое», а еще у Юрки с собой в спортивной найковской сумке целое собрание сочинений, Витька знает – недавно Юрочка увлекся психологией, и, внезапно даже для самого себя, не то что для военного Николая Андреевича, решил поступать на что-то, с этим связанное. «Не факт, конечно, что я еще не передумаю, Вить, но мне действительно нравится эта тема, понимаешь?» - говорит Юрка, смущаясь от собственной искренности, которой, признаться, всегда было маловато в их с Виктором общении, но, возможно, это именно один из тех редких моментов, когда принцип «никогда не поздно» все же может сработать. Именно Юрке Виктор рассказывает о том, как неудобно ему в последнее время рядом с Юри, особенно когда о нем вспоминает пресса, особенно с ощущением Юри, будто Витю «украли из спорта», а не он сам шило в одном месте разбудил да на другой конец света рванул, такие дурости только самостоятельно придумать можно.

- Я себе долбанную кровать двухспальную на питерский адрес заказал, представляешь? Застрял в этом дерьме по уши... А я ведь даже не знаю, сдался ли я Юри, - и, прежде чем Юрка прервет его речь фамильярным подзатыльником, продолжает, - я имею в виду действительно себя. Настоящего. Такого, какого даже Милёна с Гогой увидели не сразу... Блядь.

Виктор действительно не знает, что с ним происходит. «Кризис среднего возраста», о котором он вычитал в одной из Юркиных книжек, не подходит, но ему, если честно, плевать, как это болото называется по-научному, гораздо важнее – как из него выбраться, но, если для застрявших на необитаемом острове придумали «Как построить плот» и «Робинзона Крузо», то для безнадежной любви – признайся, блядь, Витенька, любовь это, большая и охуенно чистая – не придумали ничего, кроме веревки с табуретом. Радикальный метод, чтоб его.

В нем будто на два фронта все разделилось: один еще помнит родителей в том нежном возрасте, когда все ссоры, и «это все из-за тебя» теряются в памяти, спрятавшись за уютными семейными ужинами и «это от усталости, Витенька, не волнуйся», все еще ждет того самого человека, из-за которого и горы переворачивать, и магнитные полюса менять, и стихи писать, и, наконец, кому золото ФГП и прочих турниров посвящать можно было, потому что столько лет для себя катался... И что ему это дало? Второй же помнил комнату Юри в Хасецу, где за плакатами иногда даже не было видно орнамента на тонких стенах, и аэропорт в Сочи, и недавнюю ночь в барселонском отеле (несколько комнат в сторону и напротив), с этими дурацкими «Я не могу отнять тебя у мира», «Ты же жить не сможешь без катания и льда, тебе надо кататься и выигрывать». Мне, блядь, почти тридцать лет, Юри, солнце, мне бы уже дом построить, дерево посадить да сына вырастить, а не вот это все, а отнять меня у мира у тебя все равно не получится, потому что мир никогда мной не владел, по сути, мир никогда даже не хотел узнать, кто я такой, что скрывается за тонкой тканью костюма и коньками, что в голове этой дурацкой? Пусть хоть опилки, но сам факт же – интересно, что голова чемпионская хранит, значит, дело до того есть. А так – ничего, симуляция жалкая, фикция, поддельная от и до.

Яков тоже не помогал. Привыкший к тому, что с любым дерьмом можно прийти к тренеру Виктор был неприятно удивлен, когда оказалось, что кроме «Это полностью твое дело, Витёк, я лезть не стану», Яков не мог ничего ему предложить. Зато позволял приходить к нему в номер и напиваться до невменяемого состояния, когда вместо мыслей – ленивые шмели, и твой контроль им к черту не сдался, потому что это давало Виктору шанс нормально выспаться. «Только не крути ему фаберже, Вить, прошу тебя. И себе не крути» - просил Яков, наученный опытом с Лилией, с которой горькая правда и «прости, дурак» всегда срабатывали лучше, чем ложь и попытки оправдаться, выправить собственное положение в её глазах, тем самым роняя себя еще ниже.

Фрост где-то сказал, что «жить в обществе — значит прощать», но разве можно было простить человека за то, что он тебя не знал? И, может быть, узнать-то хотел, но Виктор просто не знал, с какой стороны подступиться к Юри. «Знаешь, на выходных у меня часто глючит бойлер. А еще постоянно выключают свет. Зато квартира в самом центре и потолки высокие, и здание старое, красивое, с лепниной еще» - звучало наигранным, будто Витька переманить Юри хотел, пообещав пряник, хотя на деле, наверное, жизнь с ним была тем еще кнутом. Дом – это место, где тебе не задают лишних вопросов, но с Юри все всегда было гораздо сложнее и запутаннее, чем могло показаться на первый взгляд – его квартира в знакомстве с людьми всегда была индикатором, но в этот раз Витька боялся, что никогда раньше его не подводивший метод может сказать «нет» Юри, потому как положительные сантименты — самое тяжелое дело на свете. С ненавистью легко справляться. С любовью гораздо хуже, гораздо тяжелее, так как приходится чем-то платить, и этих пропорций, этого количества он был совсем не в состоянии создать.

______________________

тут достаточно много всяких референс, но я слишком устал, чтобы отмечать их все, так что бог простит. наверное. или нет. забейте.

[L]матвей кайнер.[/L] <a href="https://drzte.diary.ru/p211920779.htm"> публикует</a> продолжение к «По дороге в Капернаум» (Виктор Никифиров/Юри Кацуки, предположительно миди, предположительно R).

запись создана: 08.02.2017 в 17:26

---

Название: По дороге в Капернаум.
Фандом: Yuri!!! On Ice.
Автор: матвей кайнер.
Размер: планируется миди, написано пока около пяти тысяч слов.
Пейринг/Персонажи: Кацуки Юри/Виктор Никифоров
Рейтинг: R это если допишу.
Статус: в процессе.
Саммари: Виктор уходит. Юри учится просто жить.
Предупреждения: Виктор вернется, но вернется не сразу. Много деталей, много рефлексии, комплексов, странных привычек и прочего дерьма, идущего из детства. Внимание, много отсылок к каким-то песням и впечатлениям, все родное, авторское и со своими тараканами. Старался писать так детально и так верибельно, как только могу. Вся русская речь в тексте выделена курсивом. писал на одном дыхании, буду очень благодарен всяческого рода поправкам и замечаниям.

Виктор уходит в Барселоне.
Виктор уходит, не забрав с собой почти ничего – только пса, кольцо на руке и маленькую наплечную сумку с ноутбуком. Виктор уходит, не оставив почти ничего – все его вещи, наверное, так и лежат в коробках, наполовину распакованные Виктором, но не тронутые его семьей. Виктор уходит сразу после серебра, и Юри той ночью лежит в кровати, мрачно уставившись в потолок. Что, неужели, раз не золото, то не нужен? Можно бросать?
Юрка сочувственно смотрит на него, Яков в память о Москве, видимо, хлопает по спине отеческим жестом и все это было бы приятно, будь Виктор рядом, чтобы разделить его радость. Но Виктора нет, есть только его наушники, так и не распутанные, зубная щетка, расческа на тумбочке и вещи. Многовато вещей как для поездки на ФГП, но Юри рад этой привычке Виктора, и еще две ночи после награждения, пока все празднуют или горько заливают поражение, Юри засыпает весь в слезах, уткнувшись в рубашки Виктора и пытаясь поймать его запах.
На третий день пора уезжать, и это поднимает Юри с кровати – он собирает вещи, даже не пытаясь разобраться, что кому принадлежит, в сумки, собирает из номера все мелочи, а потом долго стоит перед зеркалом. Доигрался? Тренера ему звездного захотелось, поверил, что Бог, существующий практически в каждом слове Виктора, действительно существует, перестал ждать удара в спину, а очнулся уже на животе, пока из его разрезанных на отдельные лоскуты крыльев, подаренных Виктором, медленно вытекала вся кровь, и вся жизнь вытекала вместе с ней.
В аэропорту пришлось пересечься с Юркой и российской сборной, с которыми Юри вместе летел до Франкфурта. Слава Богу («Боже, да избавься ты от этого, нет никакого Бога, ушел вместе с Виктором»), места у них в разных частях самолета, и они видят друг друга только на паспортном контроле, волей случая оказавшись там друг за другом. Уже собираясь уйти, может, заскочить перед посадкой на следующий рейс в Duty Free за несправедливо дорогой бутылкой алкоголя, Юри едва не спотыкается о Плисецкого и его чемодан в тигровую расцветку. От этого хочется то ли смеется, то ли плакать – сразу вспоминается Хасецу, где этот чемодан был куплен, и Юри судорожно моргает несколько десятков раз, чтобы согнать скопившиеся в уголках глаз слезы. Юрка передергивает плечами, и аккуратно кладет свою руку поверх руки Юри. Прочищает горло и говорит: Ты, это, не серчай на Витю, пожалуйста. Он такой. И себя не вини, тут ничьей вины нет.
А, затем, будто устыдившись собственного порыва, прячется за Яковом и снова надевает эту маску Русского Панка. Яков на прощание кивает ему, как старому другу, и Юри уходит в зал ожидания с тяжелым сердцем, с ощущением, будто эти люди могли бы стать ему хорошими друзьями – но не стали и уже никогда не станут. Без Виктора точно не станут.
Огромный ком встает в горле, и Юри поспешно поворачивается спиной к людям, сидящим в зале ожидания – и смотрит на взлетающие самолеты, и это так спокойно, правильно...

Юри возвращается в Хасецу с серебром и ему этого, в принципе, достаточно. Он пережил за этот год столько хороших вещей (и плохих, Юри, признайся хотя бы самому себе), что было просто приятно оставить этот год приятным воспоминанием в черепной коробке, спрятать его, как образ фигуриста Виктора Никифирова, собранный по отдельным фразам из разных интервью, и только иногда его доставать – подсмотреть, как могла бы сложиться та его жизнь, если бы они с Виктором продолжили работать вместе. Боль от его ухода тускнеет, больше нет тупых ударов по затылку, когда Юри вдруг просыпается посреди ночи в гостиничном номере и ему хочется бежать к Юрке, к Якову, да хоть к Гоше Поповичу и скулить под их дверью, скрестись и просить хоть какую-то информацию о Викторе. Осталась только ноющая тупая боль под ребрами, постоянная, верная, как старый пес, светлая грусть, но такая пронизывающая. Тоска, как любил говорить Виктор. Тянущая тоска, от которой только на стены лезть. Юри тогда посмеялся над тем, что у русских, кажется, в крови создавать себе проблемы просто ради того, чтобы потом пытаться их разгрести.
Так вот какая ты, загадочная русская душа, - нервно смеется Юри сам для себя, и пытается собрать себя по частицам. Бегает по утрам до храма, мимо той самой набережной, где все еще можно встретить того самого рыбака (и Юри прикидывается глухим, чтобы не отвечать на вопросы доброго старика о том, куда же делся его спутник), потом весь день гоняет себя в студии у Минако, а, ближе к вечеру, забрав у Юко ключи от Дворца, ездит туда и катается пол ночи. Катается так, будто у него вынули душу (не мелочись, Юри, Виктор ведь и был твоей душой), катается так, будто у него ничего другого в жизни не осталось – и всю свою любовь, предназначенную Виктору, светлую, такую большую, что Юри, того гляди, взорвется от невозможности чувствовать одновременно так много разного, Юри тоже отдает льду, и лёд принимает её, как величайший дар, лёд принимает её с благодарностью и ценит, как никогда не принимал и не ценил тот, кому она была предназначена.

В середине весны Юри волей случая оказывается в Токио, и его как из ведра окатывает пониманием. Весна пришла. Все, Юри, докатался. Сидарезакура цветет, а ты даже не заметил, даже не поздравил родных с праздником. Крыша совсем поехала, как говорил Виктор, кукушечкой о темечко стукнулся. Токио дышит выхлопными газами и его, провинциального мальчишку, несмотря на его двадцать с лишним лет, все так же захватывают эти огромные многоэтажки и небольшие хрупкие храмы. Ему кажется, что Токио рад его видеть, город ластится к нему, как кошка, которую ты давно не видел, и Юри наконец-то рад. Тянущая тоска в груди потихоньку отпускает, и Юри дышит этим чудесным воздухом, в воздухе пахнет цветущей сакурой, в воздухе пахнет весной и Юри тянется к этому аромату, как пчела к только раскрытому цветку, чтобы побыстрее успеть. Юри задерживается в городе на неделю, и его затягивает в ритм Токио, и он живет вместе с ним, дышит вместе с ним и даже, кажется, может опустить руку и почувствовать пульс, с которым крохотное механическое сердечко Токио упрямо гонит машины по своих дорогам, как по тонким артериям.
Это спокойствие, долгожданное спокойствие – Юри наслаждается им, словно ребенок, которому только вырезали гланды, и он вот-вот пойдет с мамой в парк развлечений и будет там есть столько мороженого, сколько захочет – и ничего ему за это не будет. Юри просыпается посреди ночи от дурацкого чувства отпустившей пружины в животе, резко втягивает воздух в легкие – еще никогда машинизированный воздух промышленного центра не казался ему таким желанным, таким сладким...
Юри смелеет настолько, что даже открывает новостные ресурсы и листает фотографии с Кубка, где он был таким красивым – смотрит на фотографии по пять минут и не может поверить, что его лицо вообще способно передать такие эмоции, что его тело способно поделиться стольким без единого произнесенного слова! Он смотрит на Юрку Плисецкого и его сердце переполняется нежностью, настолько он красивый. Он специально не смотрит на Виктора. Не смотрит, Юри, черт возьми, кому сказал! Он смотрит на Георгия с лицом, полным трагизма, на Милу, улыбчивую Милу с веснушками, на хмурого Якова, в глазах которого блестит гордость за всех – и за него тоже, Юри знает. Юри смотрит на всех, кроме того единственного, на кого ему хочется смотреть больше всего. Смотреть всегда.

Девчушка, написавшая ему музыку для произвольной, приезжает к Пхичиту в гости, и Пхичит зовет его в скайп. Юри смотрит на себя в маленьком окошке в углу экрана и ему почти не хочется плакать – вырвался таки, отбился, пусть и с кровью, не утонул. Пока Пхичит рассказывает о своей короткой программе, Юри молчит – ему кажется, что он слышит звук вращающихся шестеренок в своей голове. Виктор ушел и забрал с собой любовь Юри к катанию, забрал желание кататься не для себя в уютной тишине Ледового Дворца. Или, по крайней мере, Юри так казалось. Но после Токио, после слов Пхичита в Юри будто что-то просыпается, бьется пленной птицей о ребра, рвется на каток прямо сейчас – ну же, вот, почти готовая программа.

Юри сохраняет в контактах скайпа Эмили (надо же, Юри, она тебя долбаную музыку написала, а ты даже её имени не спросил, молодчина) и скомканно прощается с Пхичитом. Жажда гонит его в поясницу, как недовольная волчица, прикормившая чужого ребенка, и Юри идет на лёд. Он всегда приходит на лёд, когда ему грустно или плохо, или, напротив, радостно – он любит лёд, делится с ним всем, что у него есть. Программа вырисовывается сама. Он пока еще не знает музыку, но он знает картину, он знает, что именно он хочет показать. Осталось только придумать, как. Вот он, маленький и восторженный, находит свою любовь, свою страсть, свой пресловутый Эрос, но этот же Эрос бросает его, дает ему под дых, выбивает всю жизнь из него – соблазни меня, Юри, давай. Юри прыгает флип и недокручивает. Молодец, Такахаси недоделанный, допрыгался. Финал, баста, где ты возьмешь силу на прыжки, где ты возьмешь высоту, а? На одних дорожках не выкрутишься, упорства тебе, конечно, не доставать, но даже элементы Никифорова тебя не спасут, Юри, одумайся.

Юри садится на лёд, стараясь игнорировать тянущую боль в лодыжке. Допрыгался, Дайсукэ номер два, молодец, а теперь освободи лёд для других.
Фоново Юри слышит хлопки и медленно оборачивается. Ну да, близняшки. И где-то здесь, наверное, бродят Юко или Такеши, но им, слава Богу, хватает такта не вмешиваться. Близняшкам – еще нет, они маленькие да удаленькие, как говорил Виктор.
- Тебе не холодно так сидеть?
Луп (или Лутц, никогда не умел их различать) подкатывается к нему на своих маленьких, по-детскому пухлых ножках, обутых в цветастые арендованные коньки. Юко знает, насколько это сложно, поэтому пока не пускает близняшек на «Большой Лёд», но они упорные, Юри знает, они прорвутся.
- Что ты здесь делаешь? – спрашивает Аксель, аккуратно взяв его за плечо. Так не принято, но разве скажешь детям, что Виктор так делал потому, что он русский и потому, что ему вообще никто не указ, а не из глубокого уважения или еще чего-то? По крайней мере, Юри говорит так себе.
- Думаю.
- А можно подумать с тобой?

Откуда-то из задних подсобных помещений выходит Юко, румяная как никогда. У них с Такеши скоро годовщина, и Юри действительно рад этому, но Юко – лишь еще одно напоминание о том, сколько щансов он упустил в своей жизни. То есть, да, она хороший, действительно хороший друг, но Юри не может не спрашивать себя А что если? Манеру постоянно азадвать себе риторические вопросы ему тоже привил Виктор. Юри не привык так делать: раньше все либо зависело от него, либо не зависело вообще ни от кого; Юри послушно рвался к победе, но, видимо, этого было недостаточно. А что если? А что, если бы он выбрал волейбол? Или хоккей, тоже ведь лёд. Тогда бы он не встретил Виктора. А что если? Ничего. И иже с ним
.
Юри аккуратно усаживается в первом ряду, сразу за бортиком, стараясь не тревожить лодыжку и смотрит, как катаются близняшки. Они еще маленькие и могут, по сути, только ласточку да один оборот, но Юри сидит и смотрит на них, и дорожки шагов у них короткие, неумелые, но в них что-то есть, какая-то скрытая красота.

Когда Юко забирает близняшек со льда и сдает на руки Такеши, у Юри в голове уже есть программа. Казалось, он всегда знал, что ему надо, мелодия крутилась на фоне, он просто не мог её поймать – а сейчас словил, и почти продумал все элементы. Хрен леопард себе расположение пятен сменит, Юри, тебе нужно было просто слушать – и услышать – себя. Он возьмет эту музыку на произвольную программу, выдавит из себя все то, что не давало ему дышать последние полгода. Времени мало, катастрофически мало. С другой стороны, в прошлом году он уже пахал, как проклятый и ничего, выкрутился. А после серебра ему даже национальные отборочные не нужны, тут все проще, сразу как отжеребят.

Любовь никогда не умирает, да? Вытащи свою любовь на лёд, на тягаче, если понадобиться, в спрятанном безразмерном чемодане, чтобы она до поры до времени не знала, как ты собираешься обнажить её на публику. Красота? Скрытая красота, та самая, что Виктор выростил в тебе и выбросил на лёд, Эрос, обманкой вытащенный наружу. Покажи, что в тебе осталось, Юри, тебе же не привыкать ходить обнаженным, у тебя же все на морде написано и душа нараспашку.
Он собирается брать ритмом и техничностью, тем, чего от него не ждали. Но Эроса от него ведь тоже не ждали. Ну и что, что Виктор катализировал, поймал в ловушку, запустил побочную реакцию, главное ведь извлечь что-то из этого? Юри знает, что ему придется пахать, но он готов, он готов как никогда.
Юко удрученно качает головой: «Юри, ты уверен?», Челестино хочет убрать комбинацию прыжков во второй трети и поставить туда дорожку: «Ты не потянешь. Играй на своих сильных сторонах», Юри бесится как не в себя, ему нужно что-то лучше, чем в прошлом году, сильнее! Ему не нужен Виктор, ему нужно то, что он может сделать сам, без поддержки с высоты пяти золотых медалей и без пинков от Челестино, который, может и прав, только Юри нужно не это.
Он все еще не знает, какой у него будет короткая программа; они с Эмили просиживают ночами в скайпе и она включает ему разные фрагменты, но ничто из этого не подходит. Его короткая должна бить наотмашь, выезжая на голом артистизме, ритмике, должна шокировать, чтобы хотелось закрыть глаза и отвернуться, но не получалось. Смотри на меня, Виктор, смотри. Не смей отводить глаза.

Что-то в Юри настойчиво режется, прорезается, словно первый весенний цветок, но у него нет времени от слова «совсем», поэтому Юри как сумасшедший бегает в храм по утрам, потом целыми днями пашет на льду, а ночью они с Минако работают в студии. Ему нужна пластика – больше, чем когда-либо, ему нужна гибкость, кошачья грация, ему нужна высота в прыжках и опасная сила, и если задатки всего этого у него, в принципе, есть, то высоту ему брать неоткуда – поэтому Минако засыпает песок в мешочки, укрепляя их у него на ногах, и говорит прыгать, делать па, названия которых Юри так и не смог запомнить, танцевать. Юри танцует так, будто от этого зависит все – через две недели тяжесть песка кажется естесственной, он привыкает к ней – и прыгает.

Когда они были в Пекине, Виктор рассказывал про Крылова и его басни; Юри тогда никак не мог понять, в чем смысл этих маленьких историй, о чем и сказал Виктору. Виктор обиделся, а через два дня пришел с повинной, мириться, лежал у него на коленях и читал хокку Басё, и это, наверное, и стало первым тревожным звоночком – Юри тогда чувствовал себя, как дома. Боль от этих воспоминаний заглушилась временем, но текст басни Юри почему-то запомнился.
«И кому же в ум придет на желудок петь голодный?» так странно перекликалось с привычкой Виктора кричать «Вкусно!» на любой восточный гастрономический изыск, и пускало по внутренностям Юри такую теплую волну, как залпом выпитый бокал глинтвейна, опаливший гортань.
Юри ловил воспоминания, всплывавшие в памяти, как отдельные паззлы, и собирал из них целую картинку – ту, на которой собирался строить свою короткую программу. Наверное, было не очень правильным – светить их недоотношения, а затем разрыв таким образом, но Виктор первым нарушил эту приватность, и Юри просто, до банальности по-детски, хотелось иметь возможность использовать оправдания вроде «Он первый начал» и «Я не виноват». Детский сад, вторая группа, черт возьми.

только вместо stay by my side - "верьте, что я допишу
это непонятночто в что-нибудь с адекватным концом".

Через какое-то время Минако разрешает ему избавиться от грузиков на ногах, но Юри за это время настолько к ним привык, что даже не вспоминает об их наличии на тренировках. Когда он снимает их, ему кажется, будто он способен на все. Будто он способен летать. Не как ведьмы в ступах или странный русский старикашка Хотя-Бы*, больше того. Он летит, как настоящая птица или как Икар с крыльями, вот еще один взмах и он увидит солнце вблизи. И оно обязательно обожжет ему веки, иначе просто не бывает, за чудеса всегда нужно расплачиваться, Юри знает.

Прыжки без грузиков получаются более высокими, будто Юри разом полегчал на несколько килограмм, будто наконец научился понимать свое тело лучше – вот здесь, где тулуп, нужно раскрутить чуть сильнее, а с флипом – добавить силы в ноги. Близняшки снимают его на видео и это чуть ли не первый раз, когда Юри пересматривает собственное выступление – и ему нравится. То есть, да, конечно, и Челестино, и Виктор, будучи его тренерами, не один раз заставляли его пересматривать свои выступления, выискивать специально, где он налажал, где мог сделать лучше, но этот человек на экране всегда воспринимался кем-то другим. В этот же раз программа была полностью построена под Юри, придумана и отточена до мельчайших деталей самим Юри, и он катал её как последнюю, такую, которую фигуристы делают обычно под конец карьеры – вот он, я и моя воля, вы, ублюдки, столько лет делили со мной лёд, но словить меня настоящего никто не смог. Смотрите и завидуйте, я ухожу непобежденным.

- Она мне нравится, черт возьми! Да я впервые в жизни в восторге и от программы, и от того, как она у меня выходит. Она моя. Просто, понимаешь, это самонадеянно, нет? Я будто обвиняю их в предательстве, будто они виноваты в том, что я весь позапрошлый сезон лажал, а потом еще раз лажал и еще раз.
- Юри, сделай глубокий вдох. Смотри на это иначе – ты возвращаешься. Ты как долбаный феникс, заново рожденный из каждого сделанного тобой промаха. Просто покажи им, что ты все переосмыслил, что у тебя теперь другие программы и другие цели.

Юко была права. Юко всегда знала его лучше, чем он сам. Видит Бог, если бы не Такеши, они бы с Юко, наверное, поженились бы и жили бы спокойно, может, преподавали бы в Ледовом Дворце. Но нет. У Юко был Такеши и близняшки, а у Юри был Виктор и разбитое сердце. Только Виктора больше не было.
Разговаривать с Юко всегда помогало Юри. У него в жизни было две константы: родные и лёд, но лёд не мог с ним говорить. Юко могла. Юко будто забирала у него все тревоги, и все вдруг, будто в кинотеатре, становилось хорошего качества, да так, что аж глаза резало, становилось кристально ясным. У Юри есть программа, значит, Юри её откатает.

В понедельник ему наконец написала Эмили. У неё были какие-то экзамены, поэтому Юри временно отложил работу над короткой программой, сосредоточившись полностью на произвольной. Но теперь, когда она освободилась, они могли наконец-то начать работать над музыкой, а не просто перебирать кусочки. Они долго перебирали классику, но так и не нашли ничего. Рахманинов с Чайковским были беспроигрышным вариантом, впихивались под почти любую тему, но именно своей универсальностью они и не подходили Юри. Ему нужно было что-то такое, что он мог бы выкрутить наизнанку, сделать ритмичным из отвратного слуху, танцевальным, показать и себя, и музыку с той стороны, которую от него не ожидали бы. За красивыми речами всегда спрятан яд, за красивой программой Юри прятал боль.

Циммер всплыл неожиданно. Кажется, Эмили в тот момент просто была не одна в комнате, а её сосед пересматривал «Пиратов Карибского моря» или что-то такое, Юри уже не помнит, как они пришли к этой идее. Но она была идеальной! Подходила под то, что Юри хотел показать. Кое-где была слишком медленной, Юри бы просто выпал из ритма со своими вращениями и прыжками, но начало и конец подходили идеально – он, на середине арены, начало и конец с надрывом, мол, посмотрите на мою боль, эксгибиционисты чертовы! Вот она, подавитесь. Эмили сказала, что её хороший друг сможет подрезать и кое-где ускорить ритм, и на этом они попрощались, а Юри, счастливый, лег спать. И впервые с Барселоны он чувствовал себя так, будто сможет справиться без Виктора. Конечно, будет больно, но он выкарабкается, он переживет.

За многочисленными тренировками Юри не заметил, как подкрался июль. Будто тот подстерегал за порогом, шурша листьями деревьев и ударяя в фестивальные барабаны. Подошел незаметно, ударил по голове, оглушил – выбил Юри из жизни на целую неделю, в течении которой Юри гулял с Марико по пляжу и они вспоминали Викчана, а потом тренировался, тренировался и еще раз тренировался, но это было легко, он будто даже не замечал усталости, не чувствовал отбитых ног и, каждый раз, когда Мари по вечерам заглядывала к нему в комнату и перевязывала ему ноги, он удивлялся вместе с ней. Казалось бы, откуда взяться этим ушибам и синякам, если боли нет? Впервые в жизни Юри чувствовал фигурное катание своим, не принадлежащим Виктору комнатой, в которую он заглянул, подсмотрел, как Христово таинство, нет, фигурное катание и лёд Хасецу принадлежал Юри, и Юри собирался взять золото в этом году. Для себя. Не потому, что кто-то сказал ему «Соблазни меня» или «Не может быть в старшей лиге двух Юриев», а потому что ему захотелось, до одури, взять свое золото – ощутить гладкие бока медали своими руками, а потом бросить её с моста. Или сделать алтарь. Или швырнуть в лицо Виктору и журналистам, и соперникам, чтобы знали, что он – тот, с кем стоит считаться, и на вершине он не из-за «прихоти» Виктора, решившего натренировать свою игрушку, а потому что сам так захотел, и сам всего этого добился. Через огонь, воду и медные трубы, да?

По итогам жеребьевки, Юри попадает в Штаты. Отдельно с Юркой они пересекутся на следующем этапе, а с Виктором, по всей видимости, уже в финале, в Москве. Юри принимает эту новость со спокойным достоинством. Отпустило наконец, пружина больше не сдавливает что-то за ребрами, разошлась и дышать наконец дала спокойно.

В Штатах Юри встречается с Крисом, который кажется ему особенно уставшим. С небольшой бородой и серьезными глазами, он и в 25 выглядел старше Виктора, а сейчас, спустя два года, и подавно. После короткой программы они выпивают вместе по бокалу вина и Крис признается, что подумывает уйти: "Любовь прошла, завяли помидоры, а дома, в Швейцарии, у него есть секция, куда он уже успел устроиться преподавать. Сложно гнаться за идеалом, говорит Крис, я устал, я согласен остепениться и осесть. Жажда, гнавшая меня взашей за медалями, за одобрением, за вниманием света рамп наконец, прошла, отпустила, как затяжная мигрень. Это нездорово, знаешь, зрелому мужику гонять по льду в обтягивающих лосинах, когда скоро тридцатник". Крис любит лёд, но в нем больше нет этого ужасного и очень яростного «я», которому никогда не хватает выигранного золота, ему нужно больше и больше, и ты гонишься за ним ради этого «я», кладешь на алтарь очередного Гран При все, начиная от здоровья и заканчивая душевным спокойствием. Крис желает Юри удачи.

А на следующий день Крис катает свою произвольную как в последний раз. Хотя, почему как? Он не ездит по льду, он прорывается сквозь него, он выгрызает вместе с ледяной крошкой свою свободу быть счастливым, быть свободным. Лёд – бог, и Крис пытается откупиться от рабства, в которое попал еще ребенком.
Юри берет второе место, и ему этого достаточно. В произвольной он дважды недокрутил обороты прыжка, а один раз вообще чуть не упал, задев лёд рукой, поэтому второе место – это хорошо. Хорошо все, что дает ему возможность пройти дальше.

Но то, что дальше – это потом, а сейчас он стоит на пьедестале, и журналистские фотокамеры вспыхивают прямо ему в лицо, а еще его мутит от обилия цветочных запахов, поэтому он старается убежать от людей подальше, спрятаться в туалете, как тогда, когда мать рассказала ему о смерти любимого пса. Только в этот раз все иначе, в этот раз он выиграл. И в этот раз он едет на следующий этап и едет он туда за победой.

_________________________________________________

* - тут Юри имеет в виду Хоттабыча.

Следующий этап проходит во Франции и Юри едет туда с немного смешливым настроем, наслушавшись про Парижский синдром, ударявший почему-то исключительно по его соотечественникам. Ему, привыкшему к разъездам, такое не грозит, но даже его выбивает из колеи неприветливость местных жителей.
После Штатов он не успел особенно отработать программу, только выполнял некоторые упражнения, чтобы держаться на льду крепче и не упасть, даже не пошатнуться на четверных элементах.

За день до соревнований по телику крутят записи предыдущих выступлений каждого фигуриста, принимающего участие в этом этапе, и Юри с трепетом и, можно уже признаться, немного гордостью смотрит на то, насколько, по сравнению с прошлым сезоном, устойчивее, стабильнее стали его выступления, прыжки – выше и увереннее, а вращения – быстрее и мелодичнее. Нет предела совершенству, конечно, Юри помнит об этом, но он никогда и не рвался быть совершенством. Он считал совершенством Виктора и гнался за ним, пытаясь соответствовать, когда все, что нужно было ему для относительного профессионального удовлетворения – просто встать на лёд, успокоиться и вспомнить, почему он пришел в фигурное катание, а почему остался. В Хасецу было полно других вариантов для занятия досуга маленького ребенка, но Юри выбрал лёд – и лёд каждый день отдавал ему всю ту любовь, что Юри дарил ему за все прошедшие годы. Юри казалось, что сейчас, не имея выхода, любовь стала основной составляющей его тела, она была повсюду – казалось, даже текла по венам вместо крови, её хотелось выкашлять, выблевать, свести уровень к норме, поделиться ею с кем-то в конечном счете! Но тот, с кем делиться хотелось, ушел, а других, кроме льда, у Юри не было.
Франция, если честно, никогда не нравилась Юри. Ему не нравилась грубость людей, ему не нравилась погода, ему не нравились шаблонные блюда и подражательство французов; единственные радости, сделанные французами, - вино и сыр – были недоступны Юри: первое он старался вообще не пить во время сезона, особенно после Сочи, а второе просто не любил. Франция отвечала Юри взаимностью и, несмотря на город, в котором проходил этап, погода всегда была ужасной, а люди – еще хуже. В отеле обязательно случался какой-то форс-мажор, который ленивые работники отеля не могли решить за несколько часов, будь даже проблема пустяковой.

Поэтому, в принципе, не было ничего удивительного, что свободное время перед началом этапа Юри решил провести на улицах. Он почти ничего не знал в Париже, но решил просто взять туристический буклет на ресепшене и отправиться на прогулку по центру. Неудивительно, что он заблудился – французский никогда не вызывал желания им овладеть, а его английский с прорезавшимся от волнения акцентом местные жители, у которых он спрашивал дорогу, не понимали. Или делали вид, что не понимали и вместо четких указаний махали рукой в неизвестно каком направлении и торопились уйти.

Юри уже почти отчаивается и мысленно готовится к попыткам объясниться с работником справочного бюро, который даже издалека не привлекает Юри своим обрюзгшим выражением лица и закрытым окошком, но вовремя замечает мелькнувшую в конце улицы куртку российской сборной. В тот момент он даже не задумывается, что Виктора не должно быть на этом этапе и что волосы у того человека, хоть и светлые, но другого оттенка – он просто бросается следом, потому что... А хрен знает, почему. То ли перспектива потеряться в Париже его не прельщает, а человек в куртке сборной точно приведет его либо к отелю, либо к Ледовому Дворцу, то ли незакрытые гештальты маячат агрессивным неоновым огнем на фоне и Юри нужно хотя бы поговорить, посмотреть в глаза Виктору, спросить целое множество вещей.

Человеком в куртке оказывается Юра Плисецкий и Юри уже было, малодушно струсив, решает, что как-нибудь обойдется, Юрка замечает его. Прищуривает глаз, будто в сыщика какого играет и кивает едва заметно (если бы Юри не присматривался сейчас – не заметил бы).
— Потерялся? – спрашивает Юрка, плотнее запахивая куртку. Под ней только леопардовая худи и Юри аж содрогается от одной мысли, насколько Юрке, наверное холодно.
— Эм... да, потерялся. Тебе не холодно, Юрио? – Юрка на секунду кривит лицо, будто лимона сожрал, а потом черты его разглаживаются и он сам себе кивает.
— Бесполезно просить тебя перестать так меня называть, да? – обреченно уточняет и, передернув плечами, отворачивается и идет вверх по вымощенной брусчаткой улице. – Эй, чего застыл? Пошли. Тебе же в отель?

Юри спохватывается и быстро идет за Юркой, стараясь попасть в ритм и ширину его шагов. Подрос, заматерел, как волк-альбинос. Волосы чуть посветлели на концах, особенно ясно видно в отсутствии солнца, когда макушка Юры выглядит как нимб, окруженный серыми зданиями какого-то парижского переулка.

— Как тебе Париж? – стараясь заполнить неловкую паузу, проговаривает Юри.
— Ты же знаешь, что тебе не нужно обрывать контакты с нами из-за Виктора? То есть, я понимаю, тебе может быть неудобно и вообще, но мы, ладно, почти все из нас уже привыкли к тебе, - Юрка резко останавливается, немного бледнеет и поворачивает голову к Юри, – ты нам нравишься, мы к тебе привыкли. Блин, в голове это звучало намного лучше. - Юри что-то невразумительно мычит в ответ. — Слушай, я знаю, что не был к тебе дружелюбен или хотя бы доброжелателен. Но, блин, у всех свои тараканы, да? – Юрка нервно смеется. – Просто знай, что я, Мила, Гоша – мы рядом, если понадобимся. Даже Яков. Он не признается никогда в жизни, но ты ему понравился – и как человек, и как фигурист. Еще тогда, в Москве.

Юрка прокашливается, будто не привык так много говорить и продолжает:
— Я что пытаюсь сказать. Не хочу лезть в ваше с Виктором дерьмо, сами разбирайтесь или нет – ваше дело, но у него вся голова в дерьме чемпионском, понимаешь? В таком, в котором и я бы застрял, если бы не выбили его из меня в прошлом сезоне, в том числе, и ты. Спасибо, кстати. - он кивает сам себе и снова начинает идти. Оборачивается на Юри, — Ну, чего застыл? Шевели ластами, кацудон, а то больше дедушкиными пирожками не поделюсь.

Что-то однозначно поменялось в нем, думает Юри. Помимо, очевидно, внезапно проклюнувшейся вежливости, он будто подрос – вытянулся на пяток сантиметров, наверное, загорел немного, глаза поумнели и подобрели – Юри знает, у Мари всегда такое же выражение в глазах, и пусть тот первый бросит в Юри камень, кто посмеет назвать его сестру мягкотелой или доброй. Эти метаморфозы идут Плисецкому, делают его каким-то очень взрослым, вдумчивым и, неожиданно, приятным в общении. Юри старается не думать о предложении Юрки – весь его запал высказать Виктору все в лицо разом сдулся, как воздушный шарик, лопнул. Но что-то в груди – тяжелое, висевшее над ним дамокловым мечом – отпускает резко, и по инерции Юри еще чувствует его фантомную дрожь над своей головой. Он и не думал, что невозможность общаться с другими русскими так тяготела над ним. Будто все русские в его жизни и контакты с ними разделились на «до Виктора» и «после».

Произвольную программу Юри катает с какой-то новой стороны. «Красота внутри» - страшное оружие и он, слабый, слепой котенок, будто прозревает после ухода Виктора, и учиться обращаться с этим оружием. «Соблазни меня» медленно трансформируется в «Покажи мне, какой ты красивый. Заставь меня пожалеть о том, что я тебя оставил» и Юри танцует свою программу так, будто разбивает колени в детстве – то, что нас не убивает, делает нас сильнее, его уход сделал Юри сильнее. «Поцелуй меня перед тем, как оставить» - выводит Юри коньками на льду, ищет в зале Виктора, но не находит; это – шоу одного актера, он сам оплатил аренду театра и все костюмы, и сценарий написал сам, в одиночестве сидя над осколками слова «навсегда», которое Виктор подарил ему вместе с тем кольцом, но золото, не освещенное светом рамп, выглядит тускло, а осколки слов, хранящих тишину в их номере, очень больно режут горло – и под конец выступления Юри и сам чуть не плачет.

Он берет золото, и это только его золото. Без Виктора. Оно получено без него, но посвящено ему – и Юри боится даже представить себе, что будет, когда они встретятся в финале.

Ты – дитя холодного фронта
с камнем, где обычно орган с аортой.

я не знаю откуда все берется администрация не несет ответственности и вообще мне включили окси и я не могу его выключить долбаные рандомные плейлисты дизера. где блядь мое вино в чайнике.

Москва встречает Юри дождем.
Москва встречает Юри как старого знакомого, приветливо обнимает его людьми на Красной площади и ослепляет вспышками фотокамер. Скажите, мистер Кацуки, каково это – выиграть золото? Скажите, мистер Кацуки, как вы чувствуете себя накануне встречи с мистером Никифоровым? Скажите, Кацуки, скажите.

Юри не хочет ничего говорить, он хочет бродить по Москве, глазея по сторонам, и, спрятавшись от всех, есть пирожки Юркиного деда.
Московский лёд ничем не отличается от льда в Хасецу, кроме, разве что, рекламных вывесок на бортиках арены – у Юри даже в глазах рябит от всех этих Газпромов, Сбербанков и прочего. Юри еще ни разу не пересекался с Виктором и, если честно, ему бы хотелось запомнить Москву именно такой – без Виктора.

Юра и Мила уговаривают его сходить с ними в театр и Юри ошеломлен интерьером. Настолько все в здании потрясающе, покрыто позолотой, слепящее, бархатное, настолько же люди выглядят фальшивыми – с натянутыми улыбками, но хмуростью, сохранившейся в лицах и очень грустными глазами. У Виктора тоже такие глаза; сколько бы ни было в них смешинок и ярких пятен веселья, где-то, задним маревом, мелькает грусть. Юри видит небо и море Хасецу в глазах Виктора, а в иные дни – небо Москвы и серую плитку мозаик в метро. Юри приезжает в Москву на несколько дней раньше, поддавшись уговорам Гоши, и, сколько бы Юри ни отпирался, ему приходится принять приглашение Гоши на время ФГП пожить в его московской квартире. Она тесная, но в ней весь Гоша – с подведенными черным глазами и смешливой привычкой поэтизировать все вокруг. Гоша устраивает Юри краткую экскурсию по Москве, и к ним присоединяется Юрка с Милой, а потом они встречаются в кафе с Яковом и Лилией (Юри никак не может привыкнуть к тому, что ему нужно называть их по имени). Когда за окном в тысячный раз мелькает чья-то белобрысая голова, Юри уже устает вздрагивать и отворачиваться от окна в попытке скрыть лицо. Он быстро прощается со всеми, пообещав написать им, и убегает куда подальше – и от неудобных вопросов, в том числе. Не то чтобы эти люди хоть раз проявили отсутствие такта и задавали бы ему неудобные вопросы, но страх от этого никуда не исчезает, даже после французской отповеди Плисецкого.

Мосты всегда привлекали Юри. Успокаивали по-своему.
Когда он был маленьким, они с семьей несколько раз ездили на соседний остров на пикник. И из тех поездок Юри запомнил только ярко-красный подвесной мост, на который его не пускали, но он все равно сбегал туда. И смотрел на спокойную гладь воды, еще одну ипостась так любимого им льда, и это приносило ему такое спокойствие, какое не приносило ни одно молчаливое созерцание в Храме или на водопаде. Вода, в любом ее состоянии, была его стихией.
В Москве много мостов («Но в Питере больше! Подожди, вот съездим с тобой в Питер, Юри...») и каждый из них по-своему красив. Но больше всего Юри нравится пешеходный, сделанный из стекла, как галерея, потому что Юри знает, насколько обманчивым может быть отражение, но это не отменяет его притягательности.

Когда он почти подходит к мосту ему вдруг приходит смс от Гоши: «Приходил Виктор, спрашивал о тебе. Извини, я спалился, что ты остановился у меня». Юри не знает, сколько времени у Виктора займет добраться до квартиры Гоши и, понимая, что бегать о Виктора бессмысленно, он решает никуда не сворачивать, а продолжить прогулку. Встретятся в квартире Гоши, так встретятся. Чему суждено быть, того не избежать. Но сейчас ему нужно проветрить голову и заглянуть в магазин, так как у Гоши в квартире не было ничего, кроме нескольких бутылок воды, гречневой крупы и кошачьих консерв. Кота в квартире не наблюдалось, так что Юри одолевали смутные подозрения о том, как на самом деле питается Попович. Хотелось оказать ему любезность, раз уж Юри бесплатно у него остается, и хоть нормальный ужин приготовить.

Уже в «Ашане», оплачивая покупки и стараясь разобраться с тем, сколько копеечек, которые на самом деле рубли, оставить на кассе, Юри заметил через несколько касс макушку Виктора. На этот раз, не просто белобрысую, похожую, а действительно его – с серебристыми, будто даже лунными, волосами. Они, в теории, должны были закончить примерно одновременно и был довольно велик шанс столкнуться в дверях, и, наверное, раз уж Юри хотел разобраться с Виктором, так и стоило сделать, но что-то в нем застопорилось, воспротивилось этой идее, поэтому Юри как можно быстрее забрал пакеты с провизией и выскочил на улицу, сразу же нырнув в подземный переход.

В метро Юри включает музыку для своей короткой программы и мысленно повторяет все элементы. Увлекшись этим делом, даже чуть было не пропускает собственную остановку, но вовремя замечает мелькнувшую на экране в поезде знакомую картинку и выскакивает из вагона до того, как противный механический голос предупредит об их закрытии. Юри настолько привыкает к Москве, что уже даже не тушуется при виде угрюмых лиц русских, он привыкает к мрачной доброжелательности и скрытой опеке, свойственной, кажется, всем русским. И ему, на удивление, очень нравится проводить время в компании Милы, Якова, Юрки и остальных, даже если Лилия и проезжается иногда по хромающей пластике или Юрка в очередной раз подкалывает насчет предрасположенности к полноте.

Юри любит готовить. У него никогда особенно нет на это время, поэтому хобби не успевает превратиться в рутину и надоесть. Он долго смотрит на выбранные им в магазине продукты, но в итоге решает остановиться на ма-ка-ро-нах с курицей, которые Гоша почему-то всегда называл «небесной рампой»*.
Он включает «Красоту внутри», чтобы, не отвлекаясь от приготовления, повторить элементы произвольной и не оплошать во время выступления, поэтому едва не пропускает стук в дверь. Странно. У Гоши вроде бы есть свои ключи, да и не должен был он так рано вернуться. Но это вполне могла быть соседка с невыговариваемым для Юри именем и отчеством, поэтому она просила называть её просто Зиной. Или, исходя из характера этой самой соседки, милостиво позволяла эту поблажку исключительно Юри, потому как Гоша у неё ходил по стойке смирно и называл её не иначе как по имени отчеству.

Чего он не ожидал, так это Виктора.
Виктора в пальто, расстегнутом на две верхние пуговицы, с лихорадочно блестящими глазами и тяжелым дыханием, будто тот долго бежал. В волосах, и без того серебристых, виднелись снежинки и Юри с удивлением отметил, что рад этому факту. Ему все рассказывали про снежную зиму в России, а, когда он приехал, его встретил ветер и небольшие дожди.
- Там снег? – спросил Юри почему-то сиплым голосом, одновременно вытирая руки о полотенце, которое Юри успел схватить перед тем, как пойти открывать. Виктор не отвечает, только смотрит во все глаза, будто восьмое чудо света увидел или еще что. Тогда Юри отодвигается, чтобы тому было удобно проскользнуть внутрь. – Не мёрзни в парадной, проходи.

_________________________________________________
* тут весьма бездарно обыгрывается «по-флотски», которое Юри услышал как float sky.

Well you're confused and I know you really love me,
But I’m so tired and you haven't even touched me.

Виктор отмирает, как отогревшись от ледяного сна. Юри немного скованно хихикает над проведенной аналогией и проходит в кухню, надеясь, что Виктор поймет сигнал идти за ним.
- Эм... у тебя планы на ужин с кем-то? – спрашивает Виктор. В середине вопроса его голос странно дрожит и Юри с каким-то злорадством отмечает, как резко Виктор моргает несколько раз подряд – то ли от подступивших слез (с чего бы?), то ли от снежинок на его ресницах, растаявших в тепле квартиры. Виктор какой-то совершенно иначе красивый. Не такой, каким Юри его помнит. Тот Виктор был смешливым клоуном, заполнял в комнате каждый свободный метр, шутил и дурачился, а у этого такой вид, будто он сомневается, имеет ли право находиться здесь, рядом с Юри. – Я узнал у Гоши, где ты остановился. Надеялся, что мы... нам есть о чем поговорить.

Юри чувствует дрожь, пробежавшую по позвоночнику. Ярость, медленно разливавшуюся в нем. Он совсем неконфликтный человек, видит Бог, но что-то в нем будто слетает с тормозов от Витиного «нам». Нет никаких «нас», Виктор, не было и не будет – хочется закричать Юри, чтобы прямо в лицо Никифорову, чтобы по самое больное, чтобы как оплеуха, но словами, потому что давать по лицу фигуристу прямо перед соревнованиями – непрофессионально, а Юри только-только научился жить без Виктора, и кто он вообще такой, чтобы рушить все его усилия? Виктор смотрит в пол, плечи ссутулены, щеки немного покрасневшие (Юри надеется, что от стыда, но это, скорее всего, от разницы температур в разных комнатах – он на время перенес обогреватель из гостиной и включил его на полную мощность).

Юри хочется ударить Виктора, аж кулаки свербят немного. Юри хочется накричать на него, а потом сидеть и слушать, что у него есть сказать в свое оправдание. Умом Юри понимает, что вряд ли воспримет серьезно хоть одно из них, но хочется хотя бы выслушать, понять, что в этой звездной голове творится, почему вначале подманил, приручил, вытащил из тысячи условностей и выбросил на лёд обнаженным – покажи мне Эрос, Юри – а потом ушел и ни тебе «здрасьте», ни «до свиданья».

Юри уже почти придумывает как начать разговор, но тут пищит таймер, который он поставил, чтобы не забыть проверить макароны, если вдруг увлечется программой и полезет пересматривать собственные расчеты.

- Ну что, садись. Есть будешь? – спрашивает Юри, пододвигая Виктору колченогий табурет и сам усаживаясь на такой же. Разговор с позиции силы у них явно не выйдет, да и не любит Юри давить на людей. Виктор едва заметно кивает, а сам при этом все еще выглядит, как кот, которого отругали за то, что нассал в тапки и лишили вкусных кошачьих консерв. Юри вспоминает про Гошины консервы и смеется. Виктор, подумав, видимо, что смех касается его, обиженно вскидывает глаза, и Юри тонет в них. К черту летят все те месяцы упорной работы над собой, все разорванные плакаты и отставленные в дальнюю каморку вещи Виктора, сейчас Юри снова кажется, что, вот оно, они снова сидят в номере барселонского отеля, где Виктор плачет. Юри кажется, что он не уходил вообще, вот же он, совсем рядом – только протяни руку и коснись, более родной, чем когда-либо до этого. Мы в ответе за тех, кого приручили, но Виктор ушел, бросил его. Удушливая волна ярости снова поднимается откуда-то снизу, давит горло и пережимает доступ воздуха в организм – Юри несколько раз открывает рот, порываясь что-то сказать, что-то спросить или оспорить, хотя бы вдохнуть, но ничего не получается и они просто сидят на кухне, разделив тишину на двоих.

Виктор ест эти несчастные «рампы неба» будто последний раз в жизни, едва не давится, и Юри, сам того не ожидая, ловит себя на мысли, как же умильно это выглядит. Ярость куда-то ушла, испарилась и теперь Юри чувствует себя пустым, будто из него разом вынули все эмоции, а обратно собрали не по инструкции. Хорошо еще, по частям не разваливается. Не хотелось ничего спрашивать, требовать – Юри просто нравилось вот так сидеть с Виктором и смотреть на то, как он ест. Вместо ярости пришла нежность, а вся «ситуация» будто отошла на задний план. Сейчас он был просто Юри, который увидел Виктора после долгой разлуки и все никак не мог на него насмотреться.

- Вечно откладывать разговор не получится, не маленькие уже. – говорит Виктор, заправляя отросшую прядь волос за ухо. Юри сейчас согласен на все, что угодно, господи пожалуйста, просто чтобы тишина вернулась, потому что он уверен, что не захочет слышать ничего из того, что ему скажет Виктор. Вот бы они могли вечно молчать и не ругаться совсем. – Я хотел бы объясниться, но не знаю, что ты хочешь от меня услышать и хочешь ли вообще.

- П-почему? – Юри хочет спросить, почему Виктор ушел, зачем ушел, планировал ли это с самого начало, было ли кольцо тем, чем оно было по мнению Юри, почему Виктор так долго не выходил на контакт и еще множество вещей, но вместо этого из горла вырывается одно жалкое «П-почему?», произнесенное с надрывом, будто он снова шестнадцатилетний мальчишка, которого обманул более старший партнер, и он вот-вот расплачется. Юри никогда не любил давить на жалость. Он понимал, что весь его облик, начиная от фигуры заканчивая поведением, напрашивается на это, но содержание не всегда соответствует обложке.
Юри судорожно моргает, пытаясь прогнать непрошенные и совершенно неподходящие ситуации слезы, но капля за каплей падают ему на брюки и расплываются мокрыми пятнышками. Виктор дергается было, пытаясь ухватить его за предплечье, успокоить, но потом отдергивает ладонь, как от горячего, сомневаясь в своем праве. Действительно, у Виктора нет никакого права прикасаться к нему, он отказался от всех прав в тот момент, когда закрыл за собой дверь барселонского номера, но рука Юри еще помнит прикосновения Виктора и он отчаянно хочет, чтобы его успокоили, сказали, мол, «не переживай, все наладится», даже если и это было бы наглой ложью.

Москва слезам не верит, но Юри почему-то хочется, чтобы Виктор поверил ему, чтобы понял, как больно ему было одному, как он прятался от навязчивых воспоминаний на катке и оттачивал программу до последних мельчайших деталей, только бы не приходить домой и не смотреть на отпечатки плакатов, которые висели в его комнате много лет подряд, а потом были неосторожно сорваны, скомканы, сброшены в кучу и забыты в углу, как его сердце было разбито вдребезги где-то в том номере, и ни одно кольцо, обнимавшее палец, не смогло бы собрать его воедино.

Виктор аккуратно обходит стол, стараясь не задеть ничего из кухонной утвари, присаживается перед Юри и прикладывает свои ладони к рукам Юри, а те – к мокрым щекам, и этот жест настолько «украден», будто подсмотрен из той, старой жизни, что у Юри перехватывает дыхание, и ему очень сильно хочется зажмуриться, чтобы можно было, как в детстве, когда они с Мари бегали наперегонки, а он падал и обдирал коленки, представить, что никакой боли в его теле нет, вот, смотрите, я цел-целехонек, только разбитые сердца не оставляют на теле синяков и это – самая главная проблема.

- Юри! Юри, солнышко, душа моя, ну чего ты? Что такое? Не плачь, - Виктор прижимает холодные ладони к его щекам, будто в ласке, стирает дорожки слез, и Юри нужно бы возмутиться, потому что у Виктора нет никакого права вот так заявляться к нему (плевать, что это Гошина квартира) и выводить все его эмоции, спрятанные и успокоенные, на поверхность. Рушить хрупкий покой его души, с трудностями выторгованный у каждого общего воспоминания. Какое он вообще имеет право называть его этими словами так, будто не было никакой Барселоны? Юри хочется, чтобы ее не было, но одним желанием не обойдешься, и Барселона маячит на заднем фоне, слепит глаза и аккуратно толкает под поясницу, сотрясая все внутренности заполошной дрожью. – Все хорошо.

Юри хочет верить, что все действительно будет хорошо, но он уже взрослый мальчик и больше не верит в сказки, и, по-хорошему, ему бы встать, успокоиться да выгнать Виктора куда подальше, а потом помыть посуду и включить на ноутбуке очередной эпизод «Дирка Джентли», но вместо этого он просто склоняет голову на плечо Виктору и – в этот момент он ненавидит себя, ненавидит свою тупую привязанность к Виктору и ненавидит Виктора за то, что тот творит с ним – приобнимает его руками. Юри несколько раз икает, успокаиваясь, и Виктор встает, чтобы достать их холодильника бутылку воды.

- С Гошана станется, у него всегда много воды, - отшучивается Виктор, откручивает крышку и протягивает бутылку Юри, за которую тот хватается с отчаянной решимостью утопающего и пьет, едва не разливая все содержимое на себя. Виктор смеется, отросшая челка падает ему на глаза, и Юри жизненно необходимо сказать Виктору, какой тот красивый сейчас, но он молчит. Слова царапают ему горло, у него так много! всего накопилось, и ему нужно рассказать Виктору о том, какая у него красивая программа и что придумал он ее для Виктора... Однако, как там Мила любит говорить? Поздно, батя, пить Боржоми, когда почки отказали. Поздно, Юри, ты опоздал. Ты ему не нужен, мальчишка, кому ты вообще такой сдался, будь ты трижды фигурист мирового уровня и просто лапочка? Все твои отношения всегда заканчивались так, почему ты вдруг решил, что с Виктором будет иначе?
Потому что Виктор – особенный.

смотри в комментариях.

new! восьмая часть уже в комментариях ↓

[L]матвей кайнер.[/L] <a href="https://altervakkert.diary.ru/p211634120.htm">публикует</a> несколько новых глав к «По дороге в Капернаум» (Виктор Никифиров/Юри Кацуки, предположительно миди, предположительно R).

запись создана: 10.01.2017 в 22:47

---

где блядь мое вино в чайнике ™

<...> of course I am not going to believe that you have deteriorated morally: you only think you have. The truth is, you and I - as I have only just got to realize - are idealists. You will say that is a pretty strange sort of thing for a cynical, cold-blooded person like myself to say. But it is really true, I am convinced. And idealists are fore-doomed to fail - that is why, I suppose, I have always been inclined to despise them for unpractical fools. I suppose our ideal is Roland. He did not fail, but He probably thought He did. Yet I doubt if one man in a thousand achieves His spotless purity, His wonderful old-world chivalry, or His love of Country in the abstract. In the words of the Bible: ‘Such things are too great and excellent for me: I cannot attain unto them’ - at least that is how I feel, and I rather think you do too. But I doubt if you or I have ever done very much that would be considered very wrong if considered by the standard of the World. I hope you will not think me inconsistent for calling myself an idealist: I have not said that I approve of idealism; but one cannot help what one is by nature and temperament, whether one admires it or not…

- by Victor Richardson to Edward Brittain, 18 May 1916
(Source: Letters from a Lost Generation)

---

LITTLE BEAST.

1.
An all-night barbeque. A dance on the courthouse lawn.
The radio aches a little tune that tells the story of what the night
is thinking. It's thinking of love.
It's thinking of stabbing us to death
and leaving our bodies in a dumpster.
That's a nice touch, stains in the night, whiskey kisses for everyone.

Tonight, by the freeway, a man eating fruit pie with a buckknife
carves the likeness of his lover's face into the motel wall. I like him
and I want to be like him, my hands no longer an afterthought.

2.
Someone once told me that explaining is an admission of failure.
I'm sure you remember, I was on the phone with you, sweetheart.

3.
History repeats itself. Somebody says this.
History throws its shadow over the beginning, over the desktop,
over the sock drawer with its socks, its hidden letters.
History is a little man in a brown suit
trying to define a room he is outside of.
I know history. There are many names in history
but none of them are ours.

4.
He had green eyes,
so I wanted to sleep with him
green eyes flicked with yellow, dried leaves on the surface of a pool.
You could drown in those eyes, I said.
The fact of his pulse,
the way he pulled his body in, out of shyness or shame or a desire
not to disturb the air around him.
Everyone could see the way his muscles worked,
the way we look like animals,
his skin barely keeping him inside.
I wanted to take him home
and rough him up and get my hands inside him, drive my body into his
like a crash test car.
I wanted to be wanted and he was
very beautiful, kissed with his eyes closed, and only felt good while moving.
You could drown in those eyes, I said,
so it's summer, so it's suicide,
so we're helpless in sleep and struggling at the bottom of the pool.

5.
It wasn't until we were well past the middle of it
that we realized
the old dull pain, whose stitched wrists and clammy fingers,
far from being subverted,
had only slipped underneath us, freshly scrubbed.
Mirrors and shop windows returned our faces to us,
replete with tight lips and the eyes that remained eyes
and not the doorway we had hoped for.
His wounds healed, the skin a bit thicker that before,
scars like train tracks on his arms and on his body underneath his shirt.

6.
We still groped for each other on the backstairs or in parked cars
as the road around us
grew glossy with ice and our breath softened the view through the glass
already laced with frost,
but more frequently I was finding myself sleepless, and he was running out of
lullabies.
But damn if there isn't anything sexier
than a slender boy with a handgun,
a fast car, a bottle of pills.

7.
What would you like? I'd like my money's worth.
Try explaining a life bundled with episodes of this--
swallowing mud, swallowing glass, the smell of blood
on the first four knuckles.
We pull our boots on with both hands
but we can't punch ourselves awake and all I can do
is stand on the curb and say Sorry
about the blood in your mouth. I wish it was mine.

I couldn't get the boy to kill me, but I wore his jacket for the longest time.

['Richard Siken].